религии или даже больше, оно не есть религия в том смысле, в каком мы обычно понимаем это слово. Мы имеем доступ к Богу не каждый в отдельности, и не сами по себе и не через посредников, но только через Христа, когда состоим в Его теле, в которое мы крестились через Духа. «Он есть ходатай (mesithx) нового завета, дабы вследствие смерти, бывшей для искупления от преступлений, сделанных в первом завете, призванные к вечному спасению получили обетование» (Евр. IX., 15).
Мессия не может быть без народа, но народ, который приобрел Христос, собран в Его теле, а потому Христос неотделим от Церкви, и христианство неотделимо от Христа, а следовательно оно все заключено в понятии Церкви. Отдельный христианин без других не принадлежит Христу, т. к. Ему принадлежат все вместе, когда они члены Его тела, которые не могут жить и действовать без других. В этом был один из соблазнов для эллинского сознания, которое его не преодолело для себя, но внесло индивидуализм в христианство. Когда Тертуллиан утверждал, что нет ничего общего между Иерусалимом и Афинами, между философией и Евангелием, то он был прав, хотя может быть не в том, что он имел в виду. Общего ничего не было между эллинским и церковным сознанием, а не между наукой и искусством с одной стороны, и Церковью с другой. Вопреки тому, что утверждал Тертуллиан, христианское сознание приняло греческую философию, и определило свое учение, исходя из Платона, Аристотеля и стоиков. Проникнув в церковное сознание эллинизм вызвал процесс индивидуализации церковной жизни. Этот процесс сначала больше сказался на Востоке, чем на Западе. Своей кульминационной точки он достиг в протестантизме. Дело не только в том, что протестантство отказалось от тех или иных догматов, но и в том, что оно растворило Церковь в личном пиетизме. Если в настоящее время в протестантстве имеется сильная струя, стремящаяся возродить в нем церковную жизнь, то в православной церкви процесс индивидуализации церковной жизни продолжает действовать. Исповедуя веру в единую, святую, кафолическую и апостольскую Церковь, мы в нашей жизни совершенно эту веру не осуществляем. Мы даже не можем точно установить, в чем заключается разница между теми, кто являются членами Церкви и теми, кто от нее временно или даже постоянно отлучены. И одни, и другие одинаково «присутствуют» на литургии. Мы не можем сказать, почему мы исповедуем нашу веру в Церковь, когда мы остаемся в ней отдельными атомами наряду с другими, о которых мы даже не знаем. Мы даже не знаем обычно, с кем мы подходим к Чаше. Мы приходим в храм для самих себя, а не чтобы «собираться в Церковь».
2. Невралгический пункт индивидуализации лежит в Евхаристии. Основной принцип «всегда все и всегда вместе» наиболее полно проявляется в Евхаристическом собрании, которое есть собрание всех на одно и тоже (epi to auto). На нем все служат Богу и Отцу, т. к. священнодействуют не отдельные группы, не отдельные члены, а священнодействует Церковь. Все сослужат при служении одного — своего предстоятеля, без которого не может быть Евхаристического собрания и не может быть служения всех. Но этот один включен во всех, а не отделен от них, и все включены в одного. Поэтому все сослужат одному, а если одному сослужат только некоторые, то тогда нет сослужения всех. Мы видели, что нет возможности примирить эти два тезиса, т. к. один исключает другой. Современная практика выбрала сослужение некоторых, лишив служения всех. Будучи сослужителями одного, все вместе с ним являются участниками Евхаристического собрания. Их участие есть реальное, как реальна Евхаристия, а не «духовное», или точнее мнимо спиритуалистическое, общение (кинония) тела и крови Христовой. Все вместе собираются на одно и то же и все вместе вкушают на «трапезе Господней». Процесс индивидуализации ослабил принцип «всегда все и всегда вместе», а потому неудивительно, что он ослабил евхаристический характер церковных собраний.
Наша практика является противоположностью того, что содержала древняя церковь. Евхаристия совершается независимо от собрания верных. Мы и сейчас считаем желательным, чтобы на Евхаристии как можно больше было молящихся, но если их нет, то литургия все–таки служится. Самое грозное обвинение о расцерковлении нашей церковной жизни является совершение «трапезы Господней» в пустом храме без ее участников. Мы не знаем, как сложится история: найдет ли веру Господь, когда придет? Местная церковь может сократиться до трех или двух ее членов, но она останется Церковью Божьей во всей ее 'полноте. Ее Евхаристическое собрание будет «трапезой Господней», на которой будет собран весь народ Божий. Эти двое или трое будут «свидетелями Христовыми» на земле. Если это произойдет, то в этом будет трагизм человеческой истории. Не будем оправдывать самих себя словами Христа, где двое или трое собраны во имя Его, там и Он, т. к. наше время еще не «жатва», и наша церковь не состоит из двух или трех. Поймем, что наш величайший грех заключается в том, что в местной церкви, насчитывающей несколько сотен или несколько тысяч верных, Евхаристическое собрание происходит действительно в пустом храме, или в мистически пустом храме, когда верные на возглас «приступите» отвечают безмолвием. В этом безмолвии есть нечто мистически страшное. «Се, стою у дверей и стучy. Если кто услышит голос Мой, и отворит дверь, пойду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною» (Апок. III, 20). Но мы отказываемся от Его трапезы и остаемся безмолвными на Его призыв. В этом безмолвии есть некий суд над нами. Допустим, что человечески можно оправдать это безмолвие, но оно остается безмолвием. Мы должны понять и пережить этот трагизм. Понять, что за ним лежит предельная индивидуализация и пережить эту индивидуализацию, как наш личный грех перед Христом. Мы должны понять, что в Церкви нет священнодействий, которые совершаются сами по себе или над отдельными членами вне остальных членов, но что всегда и везде священнодействует Церковь, как собрание народа Божьего.
Церковь не отвергает личной молитвы отдельных ее членов, она сама призывает к этой молитве, но священнодействия совершаются не личной молитвой, а когда все собираются вместе в Церковь. Единение со Христом совершается на Его трапезе. Оно есть единение со всем Его телом. Индивидуализируя Евхаристию, мы разделяем Его тело, т. к. мы забываем об остальных его членах. В этом смысл несколько загадочных слов апостола Павла: «Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не различая тела» (I Кор. XI, 29) [86]. Недостоинство состоит в том, что «каждый поспешает прежде есть свою пищу, так что иной бывает голоден, а иной упивается» (ст. 21). Отделяя себя от других, он осуждает себя, т. к. отделяет себя от тела. Единение со Христом есть единение со всеми верными, а единение со всеми верными есть единение с Ним. Нарушая одно, мы нарушаем и другое.
«Когда мы собираемся в Церковь», мы как–будто не находим в этом всего того, что нам нужно, потому что это совершается всеми вместе под возглавлением предстоятеля «за всех и за вся». Мы как–будто желаем отделить себя от всех и стать отдельно перед Богом, чтобы получить нечто личное. «Всегда все и всегда вместе» переходит в свой антитезис: «и не все и не вместе».
3. Если отбросить все то, что было привнесено в нашу литургическую жизнь, особенно в течение последних столетий, то между нею и древней практикой церкви нет особо значительных расхождений. Основной дефект нашей литургической жизни заключается в том, что мы придаем большее значение случайно и неслучайно прившедшим особенностям наших литургических чинов, чем их сущности. Основные принципы учения об Евхаристии выступают в них достаточно ясно. Природа Евхаристии сохранилась в них незатронутой. Не забудем того, что канонические постановления, приведенные мною выше, согласно церковному сознанию остаются обязательными, хотя и оказались отмененными нашей литургической практикой. Наша очередная задача заключается не столько в том, чтобы произвести некоторые перемены нашей литургической жизни, сколько в том, чтобы осознать подлинную природу Евхаристии. Тогда само по себе отпадет все, что осело в ней в течение исторического развития литургических чинов. Но, конечно, прежде всего и раньше всего мы должны отказаться от индивидуализации церковной жизни, от индивидуализации Евхаристии и таинств.
Если мы поймем, что основа церковной жизни заключается в том, чтобы все всегда были вместе, то тогда все станет на свое место. Если мы не поймем этого, то всякого рода перемены, вводимые в нашу евхаристическую практику, не вернут ее к ее основам, а еще больше удалят ее от них. Я хочу привести один пример, которым я закончу весь мой очерк. Мы присутствуем в настоящее время при некоторой попытке как–будто бы возродить нашу евхаристическую жизнь. Исходя из основного принципа, что на литургии не может быть «присутствующих», а имеются только участники, мы наблюдаем стремление у некоторых к причащению, если не ежедневному, хотя и такого рода случаи имеются, то во всяком случае по возможности за каждой литургией. Попытки применения основного учения об участии в Евхаристическом собрании без осознания самой природы Евхаристического собрания, как собрания всей церкви на одно и тоже, не приводят к возрождению евхаристической жизни церкви и не устраняют из нее тех дефектов, которые имеются в виду. Дело не только в том, чтобы отдельные члены Церкви чаще причащались, а в том,
