сейчас называем догматическими истинами. Этот вопрос, имеющий прямое отношение к сущности пророческого служения, можно поставить в общей форме: было ли пророческое служение продолжающимся откровением новых истин веры? В апостольских посланиях мы даже не находим следов такой постановки вопроса. «Тайна Христова» (Еф. 3,4) не была новым откровением, а содержалась в домостроительстве Божьем, исполненном во Христе через Церковь. Эон Духа, в котором уже пребывает Церковь, не есть эон нового откровения. «Он (т. е. Дух) прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам» (Ин. 16,14). Он «научит вас всему, и напомнит вам все, что Я говорил нам» (Ин. 14,26), но «слово, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (ст. 24). Для ап. Павла его учение не было его учением, а состояло в передаче того, что им было первоначально принято: «ибо я от Господа принял то, что и вам передал…» (1 Кор. 11,23), «ибо я первоначально передал вам, что и принял…» (1 Кор. 15,3). Он благовествовал только то, что благовествовали и апостолы, которые были раньше его. «Итак я ли, они ли, мы так проповедуем, и вы так уверовали» (15,11). Традиция, в которую включился Павел, не могла быть противопоставляема Духу, т. к. сама традиция создается в Церкви Духом. Поэтому, как принятое от самого Господа и переданное Церкви, учение должно оставаться неизменным. Пророческое откровение не может изменить того, что открыто самим Господом, или добавить к нему того, чего не было в первоначальном откровении: «если бы даже мы, или ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы, благовествовали вам, да будет анафема» (Гал. 1,8). Беря от Господа, Дух не может возвещать того, чего не было в учении Господа. Несмотря на весь пиетет, которым окружено пророческое служение в «Учении 12–ти апостолов», оно стоит на той же точке зрения, что и ап. Павел: «Oj an oun elqwn didaxh umaj tauta panta ta proeirhmena, dexasqe auton» [211], — если же кто–либо будет учить иное, то его не должно слушать. Не была ли вызвана оппозиция к монтанизму отчасти тем, что «новое пророчество» вносило такого рода принципы, которые не соответствовали церковной традиции? Нам неизвестно, чтобы монтанизм отличался чем–либо существенным от православного учения; но с другой стороны решительное требование восточных церквей приема монтаннстов в Церковь через крещение до некоторой степени подсказывает мысль, что в монтанизме не все было благополучно. «Пастырь» Ермы принадлежал к ясно выраженной пророческой письменности, но он не заключал в себе никаких догматических откровений. Ерма излагал учение, содержащееся в Церкви, относительно приема грешников. Это не было новым учением, но приложением древнего учения к условиям жизни церкви эпохи написания самого памятника. Для «великой церкви» пророчество относилось не к вероучению, а к жизни в Церкви и к тому, что в ней совершалось. Идея нового откровения подрывала традицию Церкви, внося в нее совершенно неизвестный принцип прогресса откровения. Оно было ересью о Церкви, т. к. оно выводило пророчество из Церкви. Церковь переставала быть местом действия Духа, так как Дух согласно монтанизму особым образом воплощался в отдельных лицах.
3. Пророчество служит для верных назиданием, увещанием и утешением (1 Кор. 14,3), так как воля Божья всегда является назиданием, увещанием и утешением для членов Церкви. В этом пункте служение пророка соприкасается со служением учителя. Пророк научает церковь через откровение Духа, поэтому в известном смысле каждый пророк является учителем. В связи с этим надо поставить вопрос, является ли экстатизм необходимой принадлежностью пророческого вдохновения. Монтанистические пророки, если не все, то большею частью отличались крайним экстатизмом. Был ли экстаз их исключительной особенностью, или они только усилили то, что уже было в «великой церкви»? «Антимонтанист» ставил экстатическое состояние монтанистических пророков в пассив монтанизма, утверждая, что истинный пророк не теряет обладания своими духовными способностями. «Так, говорил он, при Грате, проконсуле Азии, некто по имени Монтан, сказывают, из числа вновь уверовавших, от чрезмерного желания первенства, подвергся влиянию противника и вдруг, пришедши в состояние одержимого и исступленного, начал говорить и рассказывать странные вещи, т. е., пророчествуя вопреки обычаю, издревле преданному и преемственно сохраняющемуся в Церкви» [212]. Мильтиад, по словам Евсевия, также доказывал, что «пророк не должен провещать в исступлении» [213]. Сам Мильтиад писал следующее: «лжепророк бывает в умоисступлении, за которым следует дерзость и бесстрашие: начиная от произвольного невежества, он, как сказано выше, впадает в невольное душевное бешенство. Они докажут нам, что в Ветхом или Новом Завете был какой–кибудь пророк, вдохновенный таким образом; они не похвалятся ни Агавом, ни Иудою, ни Силою, ни дочерями Филиппа, ни Аммнею филадельфийскою, ни Кодратом, ни другими, которые к ним не подходят» [214]. В этих свидетельствах, вероятно, имеется доля преувеличения, как по отношению к монтанистичесиим пророкам, так и относительно того, что в Новом Завете пророки не говорили в экстазе. Мы не вполне уверены, что пророки, по крайней мере некоторые из них, о которых говорил ап. Павел, не впадали в экстаз, но сам ап. Павел не считал экстатическое состояние обязательной принадлежностью пророческой речи. Противопоставляя пророчество говорению языками (глоссолалии), он отдавал предпочтение первому: «кто пророчествует, тот говорит людям в назидание, увещание и утешение. Кто говорит на языке, тот назидает себя, а кто пророчествует, тот назидает Церковь» (1 Кор. 14,3–4). Пророческая речь не требовала, по ап. Павлу, толкования, тогда как говорящий языком только тогда мог принести пользу церкви, если он изъяснял сказанное им. Таким образом, для Павла пророческая харизма не делала пророчество невразумительным, а пророка потерявшим обладание самим собою [215]. «Что мне делать? Стану молиться духом, стану молиться и умом; буду петь духом, буду петь и умом. Ибо если ты будешь благословлять духом, то стоящий на месте простолюдина как скажет: аминь, при твоем благодарении? Ибо он не понимает, что ты говоришь» (1 Кор. 14, 15–16). Поэтому не столько экстаз сам по себе, сколько исступление, близкое к безумию, монтанистических пророков, было новшеством, естественно вызывающим оппозицию, т. к. оно не отвечало общей церковной традиции. Корни монтанистического экстаза лежали не в Церкви, а в языческих культах [216].
4. Харизма пророчества связана была с харизмой «рассуждения и различения духов», принадлежащей народу Божьему [217]. «И пусть пророки говорят двое или трое, а прочие пусть рассуждают (diakrinetwsan)» (1 Кор. 14,29; ср. 1 Ин. 4,1). За пророчеством непосредственно следует рассуждение или суждение. Пророческое откровение подлежит разбирательству, суду с целью выяснить, открылась ли действительно воля Божья. Духа не угашайте, пророчества не уничижайте, все испытывайте (panta de dokimazete), хорошего держитесь, удерживайтесь от всякого зла» (1 Фес. 5,19–22). Церковь II–го века твердо держалась этого правила. Тот же Антимонтанист, которого мы уже цитировали, говорил: «Из тех, которым в то время случалось слышать ложные его (Монтана) изречения, одни с негодованием порицали его и запрещали ему говорить, как человеку, одержимому беснованием, имеющему духа заблуждения и возмущающему народ: — они знали о Господнем различении (духов) и об угрозе, требовавшей бдительного хранения себя при появлении ложных пророков; — другие напротив, как бы гордясь и немало тщеславясь Святым Духом и даром пророчества, забыли о Господнем различении и сами вызывали того зломыслящего, льстивого и обманчивого духа» [218]. Суждение есть испытание, которое принадлежит Церкви, т. к. только Церковь судит о том, что в ней совершается. Испытанию подлежит не воля Божья, о которой не может быть суждения, а суждению подлежит, является ли пророчество действительно откровением воли Божьей, т. е. является ли пророчество действительно пророчеством. Церковь внимает пророческой речи, рассуждает о ней и испытывает ее, и только по испытанию слово пророка становится пророчеством. Поэтому пророчество состоит из слов пророка и испытания его Церковью, а это означает, что пророчество принадлежит Церкви, как открытое ей и для нее. Вне Церкви не может быть истинного пророчества, т. к. вне Церкви не может быть суждения и испытания пророческого слова. Слово пророка, сказанное вне Церкви, перестает быть пророчеством, а сам пророк становится лжепророком, т. к. пророчество есть служение Церкви и совершается в ней самой. «Когда человек, говорит Ерма в «Пастыре», имеющий духа Божия, придет в церковь праведных, имеющих веру духа Божия, и там совершается молитва к Господу, тогда ангел пророческого духа, приставленный к нему, исполняет этого человека духом святым, и он говорит к собранию, как угодно Богу. Так проявляется дух божественный и узнается сила его. Слушай теперь и о духе земном, суетном, несмысленном и не имеющем силы. Прежде всего человек, кажущийся исполненным духа, высит себя, желает иметь председательство, нагл и многословен, живет в роскоши и многих удовольствиях, берет мзду за свое прорицание; если же не получит, то и не пророчествует. Может ли Дух Божий брать мзду и пророчествовать? Делать это не свойственно пророку Божию; и в поступающих таким образом действует
