— Как я понял, — сдержанно произнес Варий, — это та самая красивая девушка, которая была рядом с тобой на пиру по случаю нашей победы над Лукуллом. Что ж, я тебя понимаю, клянусь Венерой Эрицинской! Сам когда-то потерял голову от любви к женщине… Но давай поразмыслим здраво, чтобы не наделать глупостей. Ты сказал, что вилла на противоположном берегу реки? Зачем же возвращаться к Казилину? Лучше продолжить путь до Домициевой дороги, где есть мост, по которому мы переправимся через реку и со всеми предосторожностями доберемся до имения по левому берегу.
Мемнон потер рукой лоб, словно собираясь с мыслями.
— Ты прав. Я что-то совсем плохо соображаю — не подумал, что ниже по течению реки должен быть мост. Хотя сейчас реки разлились и в междуречье Вултурна и Клания, надо полагать, плохие дороги, но в моем распоряжении этот превосходный нумидийский конь… Сегодня же засветло я буду в имении…
— Не говори «я», потому что мы поедем вместе, — сказал Варий.
— Зачем тебе рисковать из-за меня?
— Оставить такого славного товарища! Это было бы по меньшей мере глупо.
— Хорошо, тогда слушай… После того как мы заберем с собой Ювентину, вернувшись на Домициеву дорогу, поедем не на юг, а на север. В Кайете у меня есть верный человек — он приютит нас на время. Из Кайеты мы морем доберемся до Сицилии.
— Ну, вот видишь! — обрадованно воскликнул Варий. — А ты хотел, чтобы я путешествовал без тебя! Нет уж! Теперь не надейся, мой друг — не отстану от тебя ни при каких обстоятельствах.
И они снова тронулись в путь.
Спустя немного времени впереди сверкнула на солнце затопленная водой низина. Им пришлось отвернуть в сторону от реки, и вскоре они выехали на хорошо наезженную дорогу. Варий, хорошо знавший здешние места, не сомневался, что эта дорога выведет их к морскому побережью между Патрином и Литерном.
Всадники разогнали своих лошадей и понеслись во весь опор навстречу дувшему им в лицо южному ветру.
Ювентина почти до вечера пролежала в тягостном полузабытьи под густой сенью кустов розмарина, росших всего в сотне шагов от Аппиевой дороги, куда она совершенно случайно забралась, когда рассвело и туман стал рассеиваться.
Может быть, потому, что она укрылась именно в этих кустах, ее не обнаружили рыскавшие по всей пойме вооруженные обыватели из Капуи и Казилина — они охотились за беглыми рабами, которые пытались спрятаться в сплошных зарослях у берега реки. Видимо, никому из преследователей не приходило в голову прочесывать редкий кустарник вблизи оживленной и отовсюду открытой «царицы дорог».
На заре, пока был туман, она, никем не замеченная, пересекла излучину Вултурна и подошла к самому лагерю.
Но Ювентина опоздала. В лагере уже шла резня: оттуда неслись дикие крики сражающихся, лязг и скрежет оружия, там погибал Мемнон, первая и последняя ее любовь, весь смысл ее существования. Все было кончено. В этот момент силы покинули ее, она упала на землю и безутешно зарыдала…
Ювентина не помнила, как очутилась в своем крайне ненадежном укрытии — ее привел туда инстинкт самосохранения. Она забилась в кусты и лежала там, не двигаясь. Ею овладели усталость, апатия и безразличие ко всему происходящему вокруг.
Совсем близко она слышала громкие голоса, смех и топот множества ног. Это римские солдаты возвращались с битвы. Со стороны Аппиевой дороги доносились дробный стук копыт и конское ржанье.
Так продолжалось до полудня. Потом стало тише. Лишь со стороны дороги доносились тарахтевшие звуки проезжавших повозок, людские голоса, иногда мычание быков.
Она пролежала в кустах до самого вечера. Нужно было что-то делать, но Ювентина лежала, как мертвая. В голове у нее проносились обрывочные горестные мысли. Она сжимала ладонями голову и думала о том, что жизнь кончилась, что без Мемнона ей не стоит жить.
Даже слабого огонька надежды на то, что он мог спастись, не теплилось в ее душе…
Весь день с неба жарко палило солнце. Влажная земля быстро согревалась. От нее шел пар. Но Ювентину продолжал сковывать холод. Ее била мелкая частая дрожь.
Только ближе к закату она обрела способность соображать.
«Если он погиб, я должна найти его тело, обмыть его и похоронить, как подобает, — думала она. — Этим я успокою его бессмертную душу, которая без погребения тела обречена на вечные скитания».
С этой мыслью она потихоньку выглянула из кустов.
На дороге она увидела нескольких одиночных путников. Четверо рабов несли роскошную лектику с сидевшим в ней толстым человеком, закутанным в тогу. Со стороны Казилина в направлении Капуи мимо пешеходов и лектики проскакала группа вооруженных всадников.
Ювентина решила еще немного подождать, прежде чем пробираться к лагерю, которого из кустов не было видно.
Она не знала, что на месте кровавой бойни уже с полудня «работала» специальная комиссия по подсчету убитых мятежников.
Претор Лукулл одновременно с заботами о похоронах своих павших солдат, а также составлением писем в сенат и друзьям в Риме возымел честолюбивое желание представить в столице одержанную победу не иначе как достойную триумфальных отличий.
Благодаря Деметрию, отпущеннику Метелла, который с самого начала постоянно сообщал ему точные данные о росте сил восставших, Лукулл знал, что у Минуция после его успеха в сражении под Капуей собралось более шести тысяч человек.
Как только с мятежом было покончено, претор призвал к себе префекта города и поручил ему создать независимую комиссию из представителей кампанских городов с целью произвести подсчет убитых неприятелей.
К описываемому времени в Риме существовал обычай, согласно которому полководец-победитель, претендующий на большой или малый триумф[443], должен был представить неоспоримые доказательства того, что в одном выигранном им сражении истреблено не менее пяти тысяч врагов.
Разумеется, Лукулл отлично представлял себе, какое сильное противодействие в сенате вызовут его притязания даже на пеший триумф (это была одна из разновидностей малого триумфа, называемого еще овацией, служившего наградой полководцу, удачно завершившему незначительную войну или войну с таким противником, которого римская гордость не признавала воюющей стороной — например, пиратов, восставших рабов и прочих мятежников).
Однако Лукулл считал, во-первых, что подавление мятежа беглых рабов было достигнуто в весьма кровопролитной борьбе (одна Аниеннская когорта потеряла из своего состава половину убитыми и ранеными); во-вторых, восстание грозило Италии неслыханными бедствиями в преддверии опаснейшей войны с кимврами, и это он особо подчеркнул в своем письме к сенату; в-третьих, сама победа ознаменовалась поголовным уничтожением мятежников, а также пленением вождя и предводителя восстания, опасного своими широкими замыслами не только в отношении всеобщего возмущения рабов в Италии, но и в отношении союзников римского народа, которых он намеревался привлечь к войне против Рима обещанием всем равных гражданских прав; вообще сам факт захвата в плен неприятельского вождя считался большой частью успеха военачальника, одержавшего победу в войне.
Таковы были доводы Лукулла, притязавшего на триумфальный въезд в Рим с миртовым венком на голове. Они казались ему неоспоримыми и справедливыми, в чем Лукулл постарался убедить своего шурина Метелла, которому он отправил письмо одновременно с посланием в сенат. Он просил Метелла использовать свой авторитет среди сенаторов, чтобы ему, Лукуллу, не было отказано в заслуженных почестях.
Комиссия по подсчету тел убитых в сражении мятежников закончила свою работу незадолго до заката солнца.
Число трупов значительно превысило пять тысяч с учетом тел, обнаруженных по всей излучине реки, а также большого количества мертвецов, доставленных с правого берега по распоряжению самого претора,
