при нем секретарства.
В общем, лейтмотивом нашей жизни, как у чеховских трех сестер, стало восклицание: «В Москву! В Москву!».
Однако при этом мы вовсе не знали того, что знают другие перелетные птицы, — где же мы сядем, где будет наше гнездовье? Ведь, кроме «пещеры», в Москве никакой законной жилплощади у нас не было. Все наше щебетание и чириканье насчет Москвы повисало в воздухе и даже начинало раздражать. Видя это, муж успокаивал: «Вот увидишь, вернемся — и на месте всё решится».
Жизнь продолжалась, поезда Москва — Саратов и Саратов — Москва обеспечивали плацкартное место. Почта работала исправно. Летом 39-го года я надолго осела в Москве.
Папа уходит
Мой отец заболел. Затянувшийся после гриппа бронхит беспокоил его и обеспокоил врачей. Хоть он сам не занимался практикой, но медицинское образование имел и мог сопоставлять свои ощущения с объективными показателями. Возникли подозрения на туберкулезный процесс в легких, начались обследования. Рентгеновские снимки вызвали подозрения более серьезные. Папа смотрел их вместе со своими коллегами и, возможно, поставил себе диагноз раньше, чем они. Он очень погрустнел, его лихорадило, он слабел и кашлял. Предположения о туберкулезе не были сняты, и его положили в тубинститут (ЦТИ) для более тщательного обследования. Там и поставили окончательный диагноз — рак легкого. Операций по удалению опухоли в легких тогда не делали. Из уважения к его деятельности (организация борьбы с туберкулезом) папу приняли в загородную больницу, в «Захарьино», дали отдельную палату и разрешили Ольге Андреевне быть при нем. Это было самое большое и доброе, что могли для него сделать, — он был обречен. Там, на природе, провел он последние два месяца своей жизни. Пока хватало сил, он выходил в сад, сидел в кресле, под кустами сирени. Там его и сфотографировали: исхудавший, бесконечно грустный, сидит он понуро, подперев голову рукой. Я приезжала к нему раза три. Однажды, когда у него уже путалось в голове (пошли метастазы), папа сказал мне: «Бедная моя деточка, мой Тусёночек, единственная моя дочка, и так страшно больна…» Свою болезнь он приписывал то мне, то Олечке и, жалея нас, говорил много ласковых слов. Хоть в его речах смысл постепенно исчезал, но чувство любви не иссякало.
Последний раз я была у папы в начале августа. Он был совсем плох, все порывался мне что-то сказать, а я никак не могла понять. Пятнадцатого числа он умер. Похоронили его на Новодевичьем, рядом с Олиными родителями. На похороны приезжали Михаил Николаевич с тетей Наташей, дядя Петя. Поминок тогда не устраивали, не принято было, да и похороны в те времена были совсем не ритуалом, а делом. Скорбным чувствам, казалось, и места нет на таких похоронах, и каждый держал их при себе, стараясь не проливать в слезах. Вернулись домой на трамвае, наспех покормили родственников, которые торопились на вокзал, и распрощались.
Всё лето, не считая короткой поездки к маме в Ялту, я прожила в Москве, сначала с папой, помогая Оле ухаживать за ним, потом — без него, с Олей, проводившей все дни на кладбище. При жизни отец сближал меня с ней, а после смерти, особенно в первое время, как бы разделил нас — так неравно, несопоставимо было наше горе. Оля погрузилась в горькое отчаяние, жила в нем, равнодушная ко всем проявлениям жизни, а я продолжала жить, думая о своих, близких и, слава Богу, живых. Жила вблизи от дочки, в разлуке с мамой и с мужем.
Маме о смерти отца я написала. Для нее это было большим горем. Письма ее, присланные в ответ, полны сожаления и воспоминаний о нем (я приводила их в предыдущих главах). Мама успокаивала меня, просила о ней не тревожиться, она в большой печали, но справляется — «пью бром с валерьянкой». Я понимала: болит сердце, плохо спит, горюет.
Думаю, что мама горевала больше, чем я. Моя любовь к отцу, такая горячая в раннем детстве, за годы, проведенные вдали от него, ослабела, вообще изменилась. Отвыкнув от него в длительной разлуке, я уже не смогла с ним по-прежнему сдружиться. Мы отдалились друг от друга, между нами стояла его, отдельная от нас, жизнь. Убеждая себя, что горе мое неглубоко, я даже как-то по-глупому утешала маму, писала, что почти отгоревала. Чувствовалось, что маму это обидело. Однако все мои рассуждения были надуманны, и в эти головные рассуждения внесла поправку сама природа. Моя плоть, родная плоти отца, сама отозвалась на его смерть. Я вдруг потеряла чувство обоняния и вкуса (буквально — вкуса пищи), нарушились мои календарные сроки, а затем я заболела спастическим колитом. Так природа возражала против вывертов рассудка.
Эти тяжелые месяцы я прожила без Коли. Он уехал в конце июня в Алма-Ату по приглашению Казахского филиала Академии наук (КФАН), чтобы принять участие в подготовке труда по экономгеографии республики. Когда он уезжал, диагноз у папы еще не был поставлен, прощание было спокойным, с пожеланием выздоравливать поскорей. Муж оставил мне ряд поручений, среди них было и такое: купить и срочно выслать ему брюки. Всякая покупка тогда превращалась в целое предприятие, быстро сделать это не удалось. В нашей переписке, начиная с первой же телеграммы, развивалась тема брюк, которая благодаря ошибкам телеграфа приняла забавную окраску.
Алма-Атой Коля был увлечен, но КФАН его сильно разочаровал: ему предложили заняться не той работой, которая его интересовала, — экономгеография города с пригородами, — а другой — по сельхозрайонам. Начались переговоры, уступки, обещания — одним словом, торги. Чего-то недоставало в Колином характере — то ли твердости, то ли деловитости, и его легко обводили вокруг пальца. Колю тянуло к природе и к людям глубинки, такие общения ценил он всегда в экспедициях, но изучение экономики сельхозрайонов означало копание в сводках, отчетах и планах, то есть бумажную работу.
После смерти папы, в одиночестве, приналегла я серьезно на свою работу, обговоренную с профессором Скафтымовым, ходила в библиотеку, читала ученые труды, но самым увлекательным были для меня старинные сборники сказок и песен, с которыми я знакомилась в отделе редкой книги. Картотека библиографии и выписок всё увеличивалась, материал прибавлялся, но я никак не могла начать писать. Действительно, начало всегда дается с трудом, даже и опытному «писаке», у меня же не было опыта, а может быть, после смерти отца не хватало увлеченности. В общем, я как-то заканителилась со своими «Мотивами», и Коля был мной недоволен.
Всё лето прошло в кочевье — то я в поездках, то у отца на Гранатном, то ночую у подруги, то ухожу болеть гриппом к сестре, чтобы не заразить папу; так и прокочевала до осени, и самочувствие было плохое, и нездоровилось.
Приняла приглашение дяди Миши с тетушкой приехать к ним в Наро-Фоминск, отдохнуть и подлечиться. Из-за колита я даже к маме не смогла поехать, как обещала. Дядя Миша, опытный врач, определил причину моих недомоганий коротко: «Нервы!» Назначил лекарства. Тетя Наташа готовила мне диетические блюда — кашки и кисели. А я облизывалась на их недиетические обеды: телятина под хреном, борщ украинский, яблочный пудинг — тетушка была великая повариха. Дней за десять они меня подлечили, и тетя Наташа даже напекла мне на дорогу пирожков с капустой.
Идет у нас в «треугольнике» заочная, по почте, конференция: где жить, как устроиться, как обрести желанную жилплощадь. Мама обдумывает варианты нашего устройства, порой самые неожиданные: где-то она вычитала о правах жильцов, чьи дома идут на слом, получить компенсацию. Мама надеется, что Колину развалюху сгребет бульдозер в связи с реконструкцией улицы Горького. Наивная моя мамочка — развалюха стоит, прикрытая приличным домом, иностранцы ее не видят, и пускай стоит, пока не рухнет вместе с жильцами! В других маминых планах — потеснить «должников», состоятельных наших родственников, которые перед нами в долгу. Старший Баранский — перед сыном, загнанным в «пещеру», сестра Людмила — перед мамой и мной за комнату в Большом Трубном. Мама считает их эгоистами: могли бы сами вспомнить, помочь. Но напомнить «эгоистам» об их долгах не решается даже наша храбрая мама.
А в Москве неизбывный жилищный кризис, как, впрочем, и по всей стране. Установлена норма — четыре квадратных метра на человека. Комната в двадцать метров на пятерых — вполне комфортные условия, ведь многие живут впятером и на десяти-двенадцати метрах. Существуют списки очередников. Многолетняя очередь на получение жилья движется безнадежно медленно и постоянно нарушается.
