На пути из Алма-Аты в Саратов Коля проводит несколько дней в Москве. Мы с ним у Олечки, и она предлагает поселиться у нее совсем. Мы над этим задумались: может ли Оля, находясь в глубоком горе, реально оценивать ситуацию? Мы ведь стесним ее — не пожалеет ли она потом о своем порыве? Правда, ее предложение имеет и реальную причину: ей угрожают переселением в меньшую комнату. Соседи по квартире уже гудят — освободилась, почти освободилась самая большая комната, один человек на тридцати метрах, а у них теснота — семья на малом метраже.
Оля не хотела расставаться с папиной комнатой, где была счастлива с ним. Но как, думали мы, жить всем в одной комнате, даже такой большой, и дадут ли разрешение поставить перегородку? Вопросов много, не считая главного: а как же мама, когда срок ее «ссылки» кончится? Нам так хотелось соединиться с мамой. Конечно, ее обязана взять Людмила, но хорошо ли будет там маме? Вопросы, вопросы… Коля успокаивает: вот получит член-корреспондент Баранский обещанную квартиру, и две его комнаты в коммуналке отойдут нам. Квартирные мечтания!
Коля уже уехал в Саратов, я пока в Москве, езжу в Сокольники с передачками, работаю в Ленинской: пишу — да, наконец-то пишу «Мотивы». Сохранилась Колина телеграмма, посланная мне в октябре, жестокий приказ: «Без работы не приезжай». Как я тогда приняла это и упрекала ли своего строгого мужа — не помню. Может, и хотела вскинуться, что-нибудь вроде «Ну и сиди там один», но мы так обрадовались друг другу, что о «Мотивах» и не вспомнили.
Тихая заводь, белые лилии
Осенние месяцы 1939 года я отдыхала душой рядом с мужем в домашних заботах, а также оформляла свой оконченный труд, многострадальные «Мотивы», написанные в разлуках и печалях. И все же работа удалась, профессор Скафтымов ее одобрил, хвалил меня и ставил в пример своим аспирантам, как донесла «доцентская разведка».
Отошли ноябрьские праздники, кончается сырое ненастье. Предзимье с легким морозцем и редким снежком. Дует холодный ветер с Волги, на прибрежной тихой воде появляются закраины — первый тонкий ледок. В такое время особенно тепло и уютно дома.
Строим планы возвращения в Москву. Начнем возвращение с меня: надо прописаться на Гранатном и устраиваться на работу. Это будет якорь, заброшенный на место стоянки. Закончив учебный год, экзамены, распрощается с Саратовом и Коля. Работать мне очень хочется, тем более что светит в Литмузее место научного сотрудника — значит, буду заниматься литературой; «Мотивы» меня подготовили и расположили к литературе XVIII века. Кстати, к 1940 году предполагается Ломоносовская выставка.
Кроме высоких мотиваций есть и житейские — мне хочется зарабатывать, я привыкла работать, да и Коле пора облегчить жизнь. Два года я была на его иждивении, так сложилось по обстоятельствам, но теперь в этом не будет необходимости. Все же должна признаться: мне очень нравилось, что меня кормит, обувает и одевает мой муж. Это казалось мне наградой судьбы за прошлое — черствое и неласковое. Забота Коли обо мне согревала меня, и я чувствовала себя примерно так, как кошка на солнышке в окне.
Почему в спокойное существование, полное душевной тиши, внезапно сваливается какой-нибудь камень, разбивающий эту гладь? Не обязательно несчастье, может, и просто передряга. Случилась передряга и у нас. Коля побывал в гостях у Пиотровских без меня и ночью заболел. Походило на пищевое отравление; я лечила его по своему разумению и, узнав, что мой прожорливый муж съел целую банку килек, сказала: «Так тебе и надо!» Подала ему грелку и легла спать. Утром пришлось вызвать «скорую» — боли усилились, температура уже под сорок. Острый аппендицит, врачиха припугнула перитонитом и хорошенько меня отчитала.
Время операции провела я в отделении хирургии, узнала от врача, что «захватили в последний момент», поэтому рану зашить нельзя — началось нагноение. «Не волнуйтесь, всё обойдется», — успокаивал хирург. Каждый день ходила я, виноватая, в больницу, носила передачи, обменивались записками. В палаты тогда не пускали, как теперь, в любое время. Записочки наши сохранились, только карандашные строки почти стерлись, и я с трудом прочитала некоторые. Хотя выздоровление несколько затянулось, но всё кончилось хорошо. Коля дома, я за ним ухаживаю, соседи навещают, можно немного полениться, отдохнуть от дел.
Десять дней уходящего года, в котором было немало печального, оказались мирными, тихими, даже счастливыми. Все маленькие недоразумения, возникавшие в трехмесячной переписке Алма-Ата — Москва, разрешились. Коля прочитал мои «Мотивы» перед тем, как я отдала работу профессору. Строгий муж поставил мне пятерку. Мое погружение в литературу продолжалось — я изучала недавно вышедшие труды по XVIII веку. От Танечки приходили письма, которые она пишет сама. Мама поменяла хозяйку — перешла к «доброй бабушке».
Наша неспокойная жизнь, казалось, замерла в тихом и блаженном отдохновении, будто лодка, побившись на стремнине, заплыла в тихую заводь, полную белых лилий.
Уезжала из Саратова спокойно, расставались ненадолго, в зимние каникулы приедет Коля.
Якорь брошен
В музее меня ждали. Охотно включилась я в работу по Ломоносовской выставке, радуясь, что руководить и учить будет такой мастер музейного дела, как Николай Павлович Анциферов, человек прекрасной души и великой доброты, что я поняла очень скоро. В нашей «ломоносовской» бригаде кроме Анциферова и меня был еще Иван Васильевич Андросов. Вспоминаю обоих с нежностью, в письмах к Коле я называла их «мои старички», хотя стариками они еще не были, просто были старше, опытнее и много богаче знаниями. Мое же преимущество заключалось в молодой энергии и организованности, свойственной мне больше, чем им. Работали мы дружно, а весь дух Литмузея был тогда проникнут интеллигентностью и дружелюбием.
Хуже шло дело с моим официальным укоренением в Москве — с пропиской. Вскоре в милицию поступил «сигнал» о моем «незаконном проживании», конечно, из недр коммуналки. Милиция быстро отреагировала: нанесла визит, понятно — ночью. Мне сделали предупреждение об ответственности за «нарушение» и разъяснили, что временная прописка возможна со справкой о том, что я на иждивении мужа, а постоянная — если устроюсь в Москве на работу, тоже постоянную. Справку Коля обещал прислать. Но возникла бюрократическая закавыка: музей мог оформить меня постоянно только после постоянной прописки, и как мое временное существование превратить в постоянное, было неясно. Начала скитаться по ночевкам, как нелегал, — у подруг, потом приютили меня Дувакины. Они жили в огромной коммуналке в особняке какого-то фабриканта в Тружениковом переулке.
Такая жизнь была мне тяжела. В начале февраля я уже уверилась в том, что беременна. Мужу пока не писала, отложила до визита к врачу. Понимала — нам будет очень трудно, как можно родить ребенка, когда нет дома? Но я знала, что буду рожать. Как же иначе — а тихая заводь с белыми лилиями? А недавняя смерть папы? Будет мальчик, я знала, что «оно» — мальчик. Так бывает — один уходит, другой приходит. Ушел мой отец, придет мой сын. Только ошиблась я. Наш сын должен был восполнить иную утрату — не случившуюся, а грядущую.
Муж очень обрадовался моему сообщению о ребенке, о сыночке, которого «ношу под сердцем». Так поэтично выражалась литература прошлых времен, а меня очень прозаично мутило, особенно от запаха капусты из музейной столовки. Но Ломоносов твердой рукой держал меня, не позволяя раскисать.
Предстояла еще большая трудность: сообщить Олечке о моем положении. Что она скажет? Даже не скажет — она очень деликатна, — а как это перенесет? Одно дело — дать приют молодой паре, другое — целому семейству. Оля приняла мое сообщение спокойно, вероятно, надо сказать «мужественно». А с пропиской в конце концов устроилось.
Время шло, я потихоньку округлялась. В мае открылась выставка, а я прощалась с музеем, с дорогими «старичками», от которых получила так много. На семейном совете решено было, что лето я проведу на
