расстраивалась. Наше неумение ладить с подросшими детьми объяснялось и тем, что между нами не могло быть полной искренности. Тогда дети не должны были знать того, что знали родители, — правды о нашей жизни. «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», — пело радио, пели за ним и дети. А мы, взрослые, хоть и знали, каково дышится в нашей стране, молчали, охраняя детей от двойственности бытия, опасаясь неосторожных слов и доносов.
Победа в тяжкой войне не принесла народу ожидаемого облегчения. Власть оставалась такой же бесчеловечной. Вернувшихся из фашистского плена гнали в лагеря. Семьи погибших никого не интересовали, безотцовщина гуляла по городам. Страсть к злодейству у генералиссимуса осложнялась маразмом — «борьба с космополитизмом», гонения на ученых, «дело врачей».
Черная эта полоса тянулась до самой смерти Сталина. Захватила она и мою личную жизнь. Работа в Литмузее шла вяло, стремление к самостоятельности пресекалось «старейшинами». Из аспирантуры меня отчислили за нарушение сроков, я не успевала. Одиночество тяготило невыносимо. Дети огорчали. Мама уже не могла помогать, но, отринутая от наших забот, ей непосильных, тосковала в неуютном для нее доме. Ко всему этому в 1958 году окончилась пенсия на сына, и тут же перестал помогать Дед.
Вдруг в самый острый момент — как жить? на что жить? — мне предложили делать экспозицию в Московском музее Пушкина, в должности замдиректора по науке — по существу, участвовать в создании нового музея. Начинать надо было с нуля, ничего не было, кроме старинного особняка и назначенного из чиновников Министерства культуры директора — энергичного, честолюбивого, быстрого. Меня ожидала увлекательная, азартная, не без некоторого авантюризма работа. Наконец-то я была свободна от музейной рутины. Три года нелегкого, но захватывающе интересного труда.
Музей Пушкина был открыт в 1961 году, экспозиция отмечена как достижение, как новое слово. Жизнь моя, кажется, наладилась: дочь окончила МГУ, работает, сын поступает в вуз, успешны дела в музее. Относительное довольство в семье. Не погасли надежды на хрущевскую «оттепель». В общем, пять благополучных лет. И вдруг я лишаюсь работы.
Конфликт с комнадзором! Я провинилась: Бродский на вечере памяти Ахматовой, фото Гумилева на выставке в фойе и, конечно, припомнили мне Пастернака — проступок, за который я не понесла наказания в 1958 году, — мой отказ участвовать в осуждении поэта за роман «Доктор Живаго».
Судят сразу за все — явное и скрытое. Судилище затянулось на месяц. Устав от него, я предложила передать дело в «органы» и подала заявление о выходе на пенсию. А я еще полна сил и желания работать.
Расставаться с музеем, с Пушкиным было горько и обидно. Изливала горе в слезах, которые смешивались с дождем, в вечерние сумерки 7 июня 1966 года, одна на монастырском холме, возле храма у могилы Пушкина. Памятный вечер — с него и началась моя вторая жизнь, которую я приняла как чудо.
Объявился у меня «дар слова», я стала писать. Первые же мои рассказы и повесть были приняты Твардовским в «Новый мир». Может, случилось это поздновато по возрасту, но очень своевременно для моего спасения. Жизнь преломилась, началась вторая, другая жизнь. Я обрела полную внутреннюю свободу — комнадзор был надо мной более не властен, хотя мешал публикациям, тормозил каждую книгу и не прощал интереса ко мне зарубежных издательств, не отказываясь при этом от третьей части моего гонорара.
Я приняла новую жизнь со всем ее медом и дегтем — с радостью творчества и с изнурительной борьбой за право выйти к читателям.
Теперешний свой возраст я называю возрастом прощания. В нем неизбежны разлуки и расставание навсегда. Может, эти страницы — для меня последняя возможность сказать, что я думаю о Жизни.
Моя собственная жизнь уложилась полностью в XX век, в темное и жестокое для России столетие. Три революции, три войны, три смертельных голода — непрерывное истребление жизни и самоистребление народа, принявшего Великий Октябрь.
Чему-то мы должны были научиться за эти страшные годы. Хотя бы начать ценить простую жизнь, ту нормальную жизнь, которая существует в цивилизованных странах и где власть служит народу, где всё подчинено правопорядку и закон обязателен для всех.
Жить своим умом, своим трудом, в своем доме… Народ наш был лишен этого многие десятилетия. Одни успели забыть, другие даже не ведали, а третьи и поныне считают, что для России это слишком обыденно, у нее особая судьба.
В разные времена России предназначали различные роли в Театре Мира. Режиссеры тоже были разные — государственные деятели, литераторы, мыслители. Разные — и в разные времена. Одни предлагали России резонерскую роль Спасительницы бездуховного Запада, другие трагическую — Вечной страдалицы, зажатой между двух скал — Востоком и Западом, третьи навязывали ей патетическую роль Провозвестницы мирового коммунизма и выталкивали, растерявшуюся, с красным знаменем на подмостки. Последнее, что предложено ей, умнице и красавице, — жалостная роль Нищенки на обочине пути к благосостоянию.
Россия, родина моя, дорога мне неяркой своей красотой, плавностью движений, певучей своей речью, тоскою протяжных песен. Дорога она мне и своим нравом — согласием и смирением, стойкостью и скрытой силой, спокойным достоинством, простотой и доверчивостью. Всё это — ее особость, неповторимые ее черты, запечатленные во многих памятниках культуры, проглядывающие и ныне в редких документальных кадрах. Конечно, историческая судьба России внесла свои поправки в нрав народа.
Страна, земля, народ ее — это одна Россия. Государство и власть — Россия другая. В России они не соединялись во благо жизни. И при царизме, и при «коммунизме» власть была неизменно себялюбивой и тщеславной. И державность для нее важнее, чем человечность. Пока власть такой и остается.
Россия, страна моя, думается, хочет сейчас одного — чтобы над ней не мудрили, а дали жить по Божьему велению, строить спокойную, здоровую жизнь.
Два слова о том, как я понимаю Жизнь.
Жизнь — дар Божий. Величайшая драгоценность. Создавая жизнь на Земле, за семь дней или семь миллионов лет — что перед вечностью едино, — Господь дал всякой твари свой способ защищаться. Одной — рога, другой — клыки, третьей — когти, четвертой — панцирь. Человека же Господь одарил
Однако Человек, возомнив, что в Боге он более не нуждается, ушел от предназначенного ему и начал употреблять божественный дар не во благо, а во зло себе и окружающему. Войны, насилие, притеснения, преступления, разрушение земной жизни — все это идет от Человека, который не хочет слышать предостережений свыше. И вся грязь, какая есть на Земле, тоже от человека. А природа чиста, она способна к самоочищению и готова помогать Человеку, забывая причиняемое ей зло. Землетрясения и ураганы, как и другие грозные явления природы, — это лишь напоминание Земли о том, что терпение ее к людям не бесконечно и, устав от всех бесчинств, она может стряхнуть нас, как стряхивает зверь надоевших ему блох.
Десятилетия дьявольской черной власти окончились. Но не кончилась еще черная полоса нашей жизни. Не была проведена черта, не подвели итогов наших потерь (уничтожение жизни, разрушение души), и не поставлен прочный заслон, и прошлое проникает в настоящее. Надеюсь, что в народе, несмотря на все перенесенные и переносимые испытания, остались еще запасы ума и умения, которые позволят России подняться. Для этого нужно время, здравый смысл, любовь к родной земле и Дому.
Бережение своей жизни, уважение к жизни чужой — вот чего хочет от Человека Господь. Человек учится этому с первого года, если есть у него Дом. Место обитания, разумно устроенное для Жизни. Не только укрытие — нора или дупло, данное самой природой, а Дом, построенный для семьи, для воспитания души с первых шагов и первых слов. С Дома и начинается Человечество. Кто любит Жизнь и дорожит Жизнью на Земле, должен понять всю ценность, всю спасительность Дома. Уставший в странствиях путник устремляется к Дому, чтобы в нем жить.
