ВКП». В марте отмечены рядом две смерти: убийство Александра II в 1881 году и кончина Карла Маркса в 1883-м (13-е и 14-е числа). Вообще — обо всём для всех.
В начале книги — «табель-календарь» на текущий год с перечислением нерабочих дней: 12 марта — Низвержение самодержавия, 16 апреля — Пасха (2-й день), 1 Мая — День международной солидарности рабочих, 24 мая — Вознесение, 4 июня — Духов день, 6 августа — Преображение, 16 августа — Успение, 7 ноября — День Пролетарской революции, 25–26 декабря — Рождество.
Такие занятные сведения о нашей жизни в 20-х годах, начисто забытые, открылись в этом справочнике. Есть в нем несколько статей на медицинские темы, в их числе и Вл. Розанова о борьбе с туберкулезом в РСФСР. Отец работал в Наркомздраве по организации противотуберкулезных диспансеров и других лечебных учреждений.
Под названием справочника на обложке стоит в скобках: «Медицинский календарь». Это говорит о некой преемственности: «Медицинский календарь» был задуман еще в начале XIX века знаменитым московским терапевтом Матвеем Яковлевичем Мудровым и осуществлен учениками после смерти его во время эпидемии холеры в 1831 году.
Листая справочник, я вновь думаю над тем, о чем с отцом не говорила: сожалел ли он, что расстался со своей благородной профессией, уйдя в революцию?
Женат и счастлив
Ходил отец в наш дом не только к нам, но и к новым знакомым на четвертом этаже — к сестрам Паппе. Вскоре он женился на младшей — Ольге. В предыдущей главе я уже сказала об этом коротко. Для меня это событие не обошлось без переживаний. Он не говорил мне о своем намерении и однажды пришел с вопросом: согласна ли я на их брак? Она хотела, чтобы отец узнал, согласна ли я. Если я буду против, она не может принять его предложение. «
Взрослые поставили девчонку в труднейшее положение. Душа моя заметалась. Отец сидит возле и ждет ответа. В свои четырнадцать лет я еще была так наивна, что надеялась на его возвращение к нам. Мечты и надежды мои рушатся, но мало этого — я еще должна способствовать их крушению. Догадайся тогда папа спросить моего согласия от себя, вероятно, я оценила бы его деликатность. А теперь как сказать «нет»? Как он примет это, как будет относиться ко мне потом? И я сказала «да». Но после его ухода долго плакала: «да» было вынужденным, и мне казалось, что я предаю маму.
Вероятно, намерения у Ольги Андреевны были самые хорошие и она действительно хотела моего согласия для спокойствия и общего мира. Но получилось как-то надуманно, театрально — красиво, но не по-правдашнему. Ведь я ничего не знала ни о ней, ни о ее чувствах. Почему мне предлагали решать их судьбу? А что, если бы я сказала «нет»? Думаю, все равно бы это состоялось — их брак был решен «на небесах».
Поревновав, поогорчавшись, я примирилась. Оля делала всё, чтобы «приручить» меня, чтобы мне было приятно бывать на Гранатном, где стало уютнее и наряднее. Появились ее вещи — диванчик, столик, шкафчик, хорошая посуда и цветы на окнах.
А в углу — большой образ Христа Спасителя: голова в терновом венце. В окладе, но не икона, а фрагмент картины. Меня смущало, конечно, не то, что картина, а самый образ безысходности страданий, которым нет конца.
Ольга Андреевна была религиозна — традиционно, по воспитанию. С годами, с пережитым вера ее становилась более глубокой. Не знаю как, но постепенно, возможно, не без ее влияния, по жизненным обстоятельствам стал верить в Бога и отец.
Для мамы мое отношение к женитьбе отца не было тайной. Сама она отнеслась к этому событию разумно-спокойно. Никаких мыслей о возможности возвращения у нее и быть не могло — слишком далеко разошлись их пути. Мама всячески старалась поддерживать мое общение с отцом, дружелюбно отзывалась об Ольге Андреевне и не позволяла мне нарушать установившийся порядок: по воскресеньям я непременно иду к папе. Впрочем, желание нарушать возникало редко. У отца было тепло, весело и вкусно. Олечка, как я стала вскоре ее называть, заботилась о том, чтобы воскресный обед доставлял удовольствие папе и гостям. Настоящие гости, ее подруги или кто-нибудь из знакомых, бывали редко. Неизменными участниками воскресных обедов были свои: я и сестра Оли, Татьяна Андреевна, получившая вскоре от меня новое имя — Татан.
Милая, скромная, неприметной внешности, она была доброй душой, отзывчивой, готовой всегда всем помочь. В широком семейном кругу Татан стала всеобщей любимицей. Присущее ей свойство растворяться в чужих заботах и бедах, выручать из трудностей сделало ее общей родственницей. В круг ее забот вошла и моя сестра Людмила с семьей, потом — мои дети, но главное место в сердце Т. А. занимала Оля со своим мужем. Так и прошла жизнь Татана у чужого очага, но никто никогда не считал ее чужой. И любовь свою, робкую, скрытную, она отдала сначала мужу сестры, потом избраннику подруги, боясь обнаружить свои чувства.
Вернемся к воскресным обедам. Не знаю, доводилось ли мне когда обедать за столом, накрытым белой крахмальной скатертью, на которой приборы лежали на стеклянных подставочках, и возле каждого — полотняная салфетка в своем особом кольце, тарелки одинаковые — столовый сервиз и еще множество незнакомых мне предметов — ножички, ложечки, совочки. Дома всегда, насколько я помню, к еде относились как к досадной трате времени. Ели быстро, мимоходно, на чем придется. Исключением были лишь праздничные застолья.
На Гранатном по воскресеньям я получала уроки хорошего тона, без чрезмерностей, что называются «цирлих-манирлих», наглядно, без наставлений. В праздники, по семейным датам бывали у Розановых (Оля приняла фамилию отца) и «большие гости». Это были ее знакомые, друзья. На этих приемах знакомых отца не бывало. Но сам он старые связи поддерживал, друзей навещал.
Тут же, на Спиридоньевке, почти напротив, жили Цедербаумы — Иковы. Две семьи, объединенные родственно. Владимир Осипович с дочерью и женой и сводная сестра жены с мужем, Владимиром Константиновичем Иковым, и сыновьями. Иков был связан с мамой меньшевистскими делами до 30-х годов. Владимир Осипович уже пошел по «второму кругу» тюрем и ссылок. В этом большом семействе, «меньшевистском гнезде», праздновали все православные праздники и особенно лихо — Масленицу. Мне довелось на ней побывать с отцом еще до его женитьбы. Толпа гостей за сдвинутыми столами, горы блинов с пылу с жару, всё, что положено к блинам, — икра, масло, сметана, разные закуски и вина, водка. Шум, тосты, смех и даже песни.
Олины гости были другие — совсем иной слой интеллигенции. Камерный певец, пианистка — разговоры о концертах и исполнителях; жена певца, несостоявшаяся поэтесса, — поэзия, увлечение символистами. Несколько гимназических подруг Оли: томная барышня Вера Шайнман, не похожие друг на друга сестры Красенские — Катя, красивая барынька цыганского пошиба, жена нэпмана, называемого по- собачьи Жучка (она никогда не брала его с собой в общество), и Лидия, талантливая пианистка. Кажется, певец да еще скромный инженер, с которыми мне легко болталось, — были прежние увлечения Оли. Изредка появлялась ее старшая сестра, Нина Андреевна. Красивая, строгая до сухости, она замораживала всё общество — смолкали разговоры, наступало оцепенение. Нина занималась теософией в кружке, как-то связанном с Андреем Белым. Этот кружок собирался иногда у нее дома, где мне разрешалось играть на пианино — я начала заниматься музыкой в школе. Однажды я пришла не вовремя, двери открыла Татан и объяснила — у Нины собрание. Пока мы тихонько говорили в передней, я услышала странные звуки, идущие из комнаты: один голос размеренно считал — «один, два, три — и — три, два, один», а под этот счет гудели с подвывом несколько голосов. Затем раздавался музыкальный аккорд. Пианино не могло войти в Олино «приданое», так как было нужно Нине — она занималась музыкой и преподавала в школе. А жаль — мы могли бы слушать у папы музыку и пение. Пианистку Лидию Красенскую и певца Константина Зайцева мне довелось слышать раза два на концертах. В отличие от своей сестры Лида была замкнута, печальна, что-то врубелевское было в ее угловатой, изысканно-тонкой внешности. Надлом был и в ее душе: через несколько лет она покончила с собой. Все эти люди, бывавшие на Гранатном, были тоже Олиным «приданым», и отец
