их принял.
В серьезных разговорах я не участвовала, только слушала, но свою лепту в Олины приемы вносила. «Давайте поиграем!» — просила я. Сначала ко мне снисходили как к заскучавшему ребенку, потом оживлялись и даже могли увлечься. Шарады и фанты — это были игры еще их юности, вспомнить которые было приятно. Старшие по возрасту и настрою оставались зрителями. Самыми живыми в играх были мы с Олей — между нами было всего тринадцать лет разницы, она могла быть моей старшей сестрой.
В конце концов мы с ней подружились, и в доме отца я чувствовала себя легко и просто. Однако теперь мы с папой редко, очень редко читали вслух немецких поэтов и совсем не говорили о прошлом — о годах его юности, об «участии в революции». Однако то, что он мне рассказывал, ему захотелось написать. Так сохранились эпизоды из его детства (рукопись) и даже изданная Обществом политкаторжан книжечка «Через границу» — о четырех нелегальных переходах с помощью контрабандистов.
Единственное, что мне не нравилось в «приемах» на Гранатном, — это разговоры на злободневные темы. Они велись в духе «злопыхательства». Конечно, я смеялась вместе со всеми над этими шутками и анекдотами, которые ходили тогда в компаниях, но мне всегда при этом было жалко мужика. Того темного, полуграмотного, который, приехав в город, недоумевает, читая непонятные ему вывески и таблички: вход — «ве-хо-о-дэ — что это за учреждение?» или вывеска «Коммутаторы. Аккумуляторы» — «кому — таторы, а кому — ляторы, — вот тебе и коммунизм!». Смешнее были частушки: «Ленин Троцкому сказал: „Пойдем, Троцкий, на базар! Купим лошадь карию, накормим пролетарию!“» — и другие подобные.
Никогда в этой среде не говорили серьезно о политике, да и говорить так мог только мой отец. Но он молчал, да и слушать его было некому. Чем занималась Олечка, что занимало ее, недоучившуюся в силу обстоятельств на Высших женских курсах? Что было делом ее жизни? Думаю, что не ошибусь, сказав: делом ее жизни было любить мужа, моего отца. Остальное — работа в совучреждениях: делопроизводство, секретарство — было вынужденной необходимостью и подчинялось главному.
А на дворе был нэп — какое же «тысячелетие»? Времена спутались — то ли ушли в прошлое, то ли перепрыгнули настоящее. Но прежде чем вспомнить нэп, скажу о маме, о ее делах («у меня свои дела») в начале 20-х.
«Мамины печатники»
С московскими печатниками мама познакомилась еще в первый революционный год. После возвращения из Киева в конце 1921 года знакомство возобновилось, и мама начала «работать с печатниками». У них уже был свой профсоюз, свой клуб. Сестра Людмила участвовала в их клубной работе.
У нее дома, в Брюсовском переулке, бывали двое молодых рабочих — Семен Саудо и Петр Данилин. Сеня был красавец в итальянском духе, но невелик ростом, Петя — добрый русский богатырь. Они оба ухаживали за Людой. Победил Сеня — и спустя год они с Люсей поженились. Мне, девчонке, выбор сестры казался неправильным, Петр нравился больше. У Сени, как я понимала, было одно преимущество: он был необычайно музыкален, насвистывал, даже лучше сказать — свистел, любую музыку и мог высвистеть целую оперу. Это поражало мое воображение, казалось чудом. Музыкальная память его была совершенна, репертуар богат.
Печатники по сознательности и просвещенности были передовыми рабочими. Большевики уверяли, что представляют взгляды, убеждения и чаяния всего рабочего класса, особенно — его авангарда. Но как раз авангард в лице печатников был на стороне революционеров-демократов, меньшевиков, и Октябрьского переворота принять не хотел.
Семен Григорьевич в письмах ко мне передал несколько эпизодов первых пореволюционных лет, показывающих несогласие печатников с большевистской политикой, режимом. Теперь уже хорошо известно, что не только печатники сопротивлялись большевистскому диктату — это подтверждают многие свидетельства. Присоединим к ним еще одно.
Вот что рассказывает Семен Саудо о несанкционированном собрании в клубе печатников:
«Первый арест, 1921 г. В клубе „Вперед“ общегородское собрание членов партии [„партия“ здесь и далее — РСДРП (меньшевиков). —
Пребывание в тюрьме, в «социалистическом коридоре» (о нем уже шла речь в предыдущей главе), обогащало знания молодых социал-демократов и не позволяло скучать старым, проводившим занятия. Семен Григорьевич запомнил куплеты, рисующие жизнь в тюрьме. Привожу строчки, в которых упоминаются старшие и младшие однопартийцы, чтобы напомнить их имена:
Как невинно и даже мило выглядит всё это! Но недолго существовало такое благодушие, с каждым годом репрессии ужесточались. Но тогда арестованных участников собрания через полтора месяца выпустили. Перед этим Сеня прошел допрос, скорее похожий на собеседование: «Меня спросили, почему такая талантливая меньшевистская молодежь отстранилась от рабочего класса, который пришел к власти и строит новое общество?» С. Г. ответил: раз свобода высказываний запрещена и газеты закрыты, эту тему здесь поднимать не стоит. Что касается «рабочего класса», то он сам и большинство задержанных как раз к нему принадлежат. Профсоюз рабочих-печатников был меньшевистской ориентации, вероятно, не без участия Любови Николаевны Радченко. Насколько радикальны были настроения рабочих-печатников, видно еще из одной истории, рассказанной С. Г. Он не указывает даты этого события, но видно, что оно относится к 1919 или 20-му году. В Москву приехала делегация английских тред-юнионов (рабочих союзов) — «познакомиться с государством, в котором власть принадлежит рабочим». Об этом чудо-государстве уже оповещен весь мир. Английских рабочих встречали рабочие московских предприятий. Печатники были главными организаторами встречи на городском собрании профсоюзов. Для мероприятия выбрали Большой зал консерватории.
«Зал был полон, народ возбужден: ожидались разоблачения — пусть английские рабочие знают правду о „диктатуре пролетариата“. За столом президиума — правление Союза печатников и зарубежные гости. Собрание ведет лидер печатников Девяткин, он произносит вступительное слово, приглашая к открытому, правдивому освещению политической обстановки, в которой существуют наши рабочие профсоюзы. Среди выступающих старшие товарищи по партии. Один из них зажигает зал огненной критикой режима, высказываясь горячо, с болью о запретах, несвободе, усиливающихся репрессиях (Мартов?). Зал поддерживает оратора. Затем объявляют выступление от партии эсеров, не называя имени. Выступивший, чернобородый мужчина, сравнивает преследования властей — вмешательство в деятельность профсоюзов, расправы над крестьянами, подавление голоса интеллигенции — с гонениями на христиан во времена императора Нерона… Из зала слышны крики: „Назовите имя оратора!“ Сквозь толпу
