к сцене проталкивается с десяток крепких парней, готовых к схватке. Оратор кричит в зал: „Я — Виктор Чернов!“ Из-за кулис выбегает группа людей, окружает лидера эсеров и с ним исчезает… Зал бушует в восторженных аплодисментах, аплодируют и англичане. Выкрик из зала: „Где Чернов?“ Ответный крик со сцены: „Чернов в безопасности!“ Вскоре последовали расправы с Союзом печатников…»
За В. Черновым тогда охотилась ВЧК, он скрывался. Его появление на городском собрании было демонстрацией смелости и независимости. В этих отрывочных эпизодах, записанных Семеном Саудо, нет точных дат, но они дают представление об атмосфере общественной жизни: борьба, противостояние социалистических партий большевизму, преследования ВЧК.
В этой обстановке мама, конечно, не могла быть пассивной, она включилась в движение протеста — сначала в открытую, используя легальные возможности, а затем уже скрытно, нелегально, вспомнив навыки старых времен.
Сопротивление, конечно, слабело под напором сталинских репрессий, теряло свой жар, но до конца не угасало. И в затоптанном костре еще сохраняется под пеплом тлеющий уголек. Слава Богу, многие не изменили своим убеждениям, не лгали, не приспосабливались, за что их преследовала все годы советская власть. Сейчас, в смутное переходное время, среди интеллигенции стало модным говорить о покаянии. Взыскующие прощения больше хотят покаяния коллективного. Все мы, мол, виноваты в несчастьях России — не противостояли, покорились, молчали, говорили не то, что думали, приспосабливались и поэтому все гадки (даже более образно: «все мы по уши в говне»). Нет, господа, не все виноваты, да и виноватые не все равны. Поэтому каяться лучше поодиночке, только за свои грехи, тем более что о себе знаешь все тайное, вплоть до помыслов. А если одному сидеть «по уши…» неохота, то не надо тянуть за собой чуть ли не всю русскую интеллигенцию. К счастью, в ней было и есть немало людей, достойно перенесших большевистское лихолетье.
В 1922 году Сеня и Людмила соединились («мы стали мужем и женой»), хотя общую жизнь устроить не смогли — и жить было негде, и опасность нового ареста возрастала. Во второй раз Сеню арестовали в 1923 году, и вслед за ним взяли Люду. Официальное бракосочетание произошло в неволе, в Бутырской тюрьме: брак зарегистрировали, когда Семен Григорьевич находился в тюремной больнице. Он был приговорен к трем годам политизолятора, поначалу отбывал заключение в Суздале, там в тюрьму был превращен монастырь. В Суздальский политизолятор привезли и Людмилу. «Новобрачным» разрешили быть вместе, в одной камере. Это была тюрьма, не похожая на тюрьму. Окна, лишь наполовину закрытые щитами, выходили в большой сад, из которого тянуло свежестью, ароматом цветущих яблонь и было слышно пение соловьев. Ирония судьбы — камера была их первым общим домом, в котором они провели свой «медовый месяц», длившийся полгода. Какой срок получила сестра — не помню, но вскоре ее отпустили. Мама сама обратилась к сестрам Ульяновым с просьбой освободить дочь, ради нее она могла это сделать. Мама чувствовала себя виноватой — Людмила не занималась политикой, не была членом партии, просто мать вовлекла ее в общественную деятельность, устроила на секретарскую работу в одну из организаций РСДРП еще в 1918 году.
Людмилу освободили, а Сеню перевели в Челябинскую тюрьму, совсем не похожую на суздальский «монастырь». Истекли три года, и Сеня был отправлен в ссылку в Пишпек (Киргизия). Люся приехала к нему в свой отпуск на один месяц (она работала в Москве), была дружелюбна, участлива, но уже ощущалось отчуждение. А вскоре произошел разрыв. «Она от меня отказалась», — с горечью говорил он. С этого времени мама, жалея Сеню, начала с ним переписываться, что было для него большой поддержкой. Осуждать дочь мама не могла. Люся не была человеком сильного характера, как мать, и не могла быть стойкой в трудных обстоятельствах жизни. Действительно, арест ее был «во чужом пиру похмелье», вопреки тому, что сказал в своей записке Ленин, включивший ее в число «злейших врагов». К счастью, в 20-х годах жены репрессированных еще не расплачивались за мужей своей жизнью. Это было придумано Сталиным.
Передышка
А на дворе был нэп. Новая экономическая политика, объявленная в 1921 году, на третий год стала плодоносить и существенно изменила нашу жизнь. Люди, перенесшие ужасы военного коммунизма, войны и голода, вздохнули облегченно, надеясь на нормальное существование. Но это была только передышка. Россию надо было подкормить, перед тем как продолжать экспериментировать. Так врачи подлечивают больного перед серьезной операцией.
Начало всему положил червонец. Золотую монету достоинством в десять рублей мы никогда не видели, но появилась большая белая ассигнация, на которой было написано, что дензнак обеспечен золотом. Купюра выглядела солидно, водяные знаки подтверждали ее подлинность. Что было изображено на ней — не помню, хотя и разглядывала, когда мама принесла в получку новые деньги. Не Ленин ли?
Москва расцвела богатыми витринами. В магазинах появилось всё и на все вкусы: колбасы и сыры, селедка и балык, пирожные и мороженое, рябчики и ананасы. Витрины манили красивой одеждой, разноцветными тканями, сверкающим хрусталем, изящной обувью и драгоценностями.
Из школы домой, от Никитских на Плющиху, я шла пешком по Арбату, шла медленно, задерживаясь у витрин. Для девочки, недавно выбравшейся из темного скудного времени, Арбат с его магазинами вполне мог заменить Лувр или Эрмитаж. Игра цвета и света, обилие невиданного и неведомого, великолепные натюрморты. Фрукты-загадки: что это — желтое, продолговатое или — чешуйчатое с зеленым султаном?
Позже, лет в пятнадцать, я стала больше заглядываться на платья, шарфы и джемперы, мысленно примеривая на себя все эти «роскоши». Однажды, застыв перед выставкой дамских туалетов, увешанных к тому же блесткими украшениями, я не заметила, как появился кто-то рядом. «Ну как — нравится?» — спросил мягкий баритон. «Очень!» — вырвалось у меня с восторгом, прежде чем я вспомнила мамино наставление — не разговаривать с чужими людьми. «Многое из этого вы можете иметь, если захотите». Я взглянула искоса на хорошо одетого пожилого (по моим тогдашним меркам) мужчину. Приятный господин одарил меня улыбкой из-под черных усов. Не отвечать (мама!)? Промолчать (невежливо!)? «Благодарю вас, — ответила я церемонно, будто уже принимая подарок, — мне ничего не нужно». И зашагала не оглядываясь.
Что это было «деловое» предложение, открывающее мне возможность вступить в «рыночные отношения», я догадалась не сразу, но задерживаться у витрин перестала. Да и удивляли они нас только поначалу. От изобилия нам с мамой перепадало не много — не хватало денег. Страдания от неутоленных желаний я не испытывала: от мамы давно усвоила разницу между «хочется» и «нужно», а недавняя полуголодная жизнь приучила ценить самое простое благополучие — есть досыта.
Скудное наше хозяйство в будние дни было на мне. Мама давала деньги: «Купи фунт мяса, свари суп, а на второе сделай макароны с вареным мясом» (для тех, кто не знает, скажу: фунт — это 400 граммов).
Иногда мама баловала меня чем-нибудь «вкусненьким»: конфетами, шоколадкой, кусочком сыра. Запомнилась бело-розовая пастила, с которой связано забавное происшествие. Как-то мама принесла коробочку пастилы, мы выпили чаю и оставили на завтра. Буфет, а зимой холодильник заменял мраморный подоконник; туда и поставили пастилу. В доме были мыши, их было полно в Москве. Нашествие грызунов было то ли наследием голодных лет, то ли благодарным ответом на расцвет экономики. Истребление мышей поручалось мне, и каждый щелчок мышеловки меня удручал. Мышеловка щелкала часто, но мышиное племя не убывало. Так вот, на другой день мама пришла с работы, чай был готов, стол накрыт. Она берет коробочку с подоконника и, подсмеиваясь, говорит: «Открываем, и вдруг там…» И тут раздается громкий крик, мышь из коробки шмякается на пол, мама вскакивает на кровать с ногами, пастила рассыпается по комнате…
Существенную поддержку в питании оказывал нам воскресный рынок (базар). На Сенной площади, что между Арбатом и Плющихой, по воскресным дням разворачивалась крестьянская торговля с возов. От Дорогомиловской заставы из ближайших деревень привозили на телегах, а зимой на санях овощи, яблоки и разную деревенскую снедь. Помню, как покупали мы осенью антоновку — желтоватые, крупные,
