Душой и хозяйкой дома, составленного из двух семей, была Ольга Исааковна. Она вела «дело летнего отдыха», руководя всем — покупками, готовкой, кормлением, мытьем и т. д., — в общем, заботилась обо всех живущих с ней, да еще обеспечивала воскресные обеды с приезжающими гостями. На эти воскресные обеды, да и на повседневную жизнь семьи нужно было покупать уйму продуктов. Многое приносили на дачу: молочница — бидончик «утрешнего», на неделе деревенские бабы предлагали творог и сметану, ребятишки носили кринками землянику и чернику, а еще появлялся торговец мясом, выполнявший заказы дачников. В общем, торговля «вразнос» процветала. Погреб, набитый льдом, служил холодильником. А из Москвы к воскресным обедам привозили то, что мама называла разносолами, — гастрономию, конфеты, пирожные. Не знаю, что мои родители давали «на пропитание» своего ребенка, но ясно, что окупить мой «пай» целиком они не могли. Я еще росла и ела за обе щеки. «Сыты ли вы, мои козочки?» — спрашивала в конце каждой трапезы Ольга Исааковна (вопрос из сказки о козлике, который «бежал через мосток, схватил кленовый листок»).
На даче в Удельной не было никакой дачной бивуачности с едой из мисок и плошек. Порядок во всем домашнем укладе сообщал дачной жизни солидность и устойчивость старого поместья. В обычном представлении порядок и разумное устройство сочетаются с некоторой сухостью или холодностью. Но никакой чопорности не было в доме Лурье, с которым судьба соединила меня на долгие годы. Ольга Исааковна была строга, требовательна к соблюдению порядка и вместе с тем удивительно добра и отзывчива. Мама приезжала по воскресеньям, иногда с ночевкой, иногда на полдня, а то и вовсе пропускала неделю. Но я особенно не скучала.
Постепенно я прижилась в этой большой семье. Мы с Ниной играли, совсем по-детски: рыли туннель навстречу друг другу из двух песчаных ям, лазали на большое дерево с низкими ветвями, разыгрывали нами придуманные сценарии из жизни то воров, то артистов. Это требовало действий — движения, речей, пенья, а то и стрельбы. Однажды в запале игры Нина, жестикулируя и размахивая руками, с криком «Остановите машину!» наскочила на кого-то или на что-то большое и белое. «Оно» вдруг то ли зарычало, то ли заржало. С криком «Белая лошадь!» Нина в ужасе пронеслась мимо меня, и я кинулась следом. Запыхавшиеся, влетели мы на террасу, повторяя: «Белая лошадь!» «Она что, укусила вас?» — спокойно спросила Нинина мама. Она гладила белье — она всегда что-нибудь делала. Через минуту к террасе подошел мужчина с белой купальной простыней, свернутой на плече. «Извините, — сказал он, — я не понял, чего от меня хотела ваша девочка. С ней все в порядке?» Едва он отошел, мы покатились со смеху. «Дуры, — ласково сказала О. И., она обращалась к нам так, когда удивлялась нашей ребячливости, — вы же его напугали».
Кажется, более веселого и теплого лета не было за всю мою школьную жизнь. Мы с Ниной шалили, дурили, до упаду хохотали над анекдотами, неистощимый запас которых был у воскресных гостей. Ловили воров — да, ловили воров. Первый их «визит» случился однажды в ночь с субботы на воскресенье, когда они съели сто биточков в сметане, приготовленных к воскресному обеду. Кушанье было выставлено на террасу в чугунном сотейнике, на крышку которого поставили два тяжелых утюга — предохранение от бродячих котов. Утюги были сняты, сотейник начисто выскоблен. Ольга Исааковна и Матрена переживали: чем же кормить гостей?
О более серьезных утратах от воров тогда не думали. Но вот одну за другой обокрали соседние, такие же уединенные, дачи. Взрослые призадумались и решили установить ночные дежурства: было ясно, что воры вот-вот наведаются к нам. Дежурили по одному, а мы с женой Гольдмана — на пару: обе были трусихи. Дежурство установили с полуночи до рассвета, и это было ошибкой. С двенадцати до двух мы с Рейзой читали, болтали, жевали что-то, превозмогая сонливость, а в четыре задули лампу-молнию и, готовясь лечь, вышли в сад — пописать. Тут-то и заметили фигуру, притаившуюся за деревом. Рейза кинулась будить Гольдмана — у него было охотничье ружье, заряженное дробью на всякий случай. Пока она трясла мужа «Леон, Леон!», я открыла в своей комнате окно и громко, но игриво обратилась к «фигуре»: «Что же вы так поздно? Мы ждали вас раньше!» Тут я перевела взгляд поближе — о ужас! Возле окна, чуть справа, прижавшись к стене, стоял второй вор. Ничто не мешало ему повернуться, схватить меня за шею и вскочить в окно. Но Гольдман, с ружьем в руках, в подштанниках и накинутом наспех пиджаке, уже выскочил на террасу. Воры между тем сходились по кривой, видимо, на совещание — как понимать слова девчонки? Только они сошлись, как Леон и бабахнул из ружья. «Дичь» побежала, обитатели дачи выскочили на террасу. Гольдман вышагивал по траве, считая шаги до «места встречи» и определяя, достал ли воров заряд дроби. Ольга Исааковна беспокоилась, не ранены ли люди. Попал — не попал, но стрельба все же произвела впечатление. Воры более не появлялись.
В какой-то воскресный вечер, вероятно августовский — темнеть стало раньше, я подбила Нину разыграть наших, засевших после чая за карты. Преферансу предавались несколько гостей, оставшихся ночевать, и хозяева. Нам с Ниной это занятие не нравилось: игроки забирали большую лампу, оставляя нам полуслепую лампешку, гулять было поздно, читать — темно. Мы нарядились в мужские плащи и кепки, снятые с вешалки в передней, я надела дамские белые ботинки на шнурках — «надо, чтобы что-то было видно», и мы вылезли в окно из самой близкой к играющим комнаты. На террасе, задернутой шторами, нас не могли сразу увидеть; мы же постарались, чтобы услышали прыжок из окна и шаги убегающих «воров». Эффект превзошел ожидания: «Стой, стрелять буду!» — завопил Гольдман, нацеливаясь в светлое пятно. Мы завизжали со страху и повернули назад: «Это мы, это мы!» Кто-то смеялся, кто-то ворчал — преферанс расстроился. Дядя Леня, не погасивший боевого духа, бранился. Тетя Рая сердилась — на ее ботинках зеленые пятна от травы. «Дуры, — сказала Ольга Исааковна, — вот большие дуры! А если бы он сразу пальнул?» После переполоха решили еще раз выпить чаю, а нас в наказание отправили спать.
Достопримечательностью Удельной было большое озеро, тогда еще не заросшее, чистое, с песчаным дном, — купаться в нем было огромное удовольствие. Сначала Ольга Исааковна не отпускала нас одних, потом, убедившись, что утонуть здесь трудно, разрешила ходить без нее, и мы бегали на озеро раза два в день. Научились плавать без всякого инструктажа. Вспоминая рассказ отца, как дед учил его, выбросив из лодки, я хотела попробовать по-своему, мирно. Мы заходили по шейку и бросались в воду, пытаясь плыть к берегу, фыркая, барахтаясь, ныряя. Так и научились держаться на воде.
На полпути к озеру стояла пустая дача: то ли недостроенная, то ли заброшенная, совсем неветхая, без оконных рам, без дверей, вероятно украденных. С этой дачей связано одно странное происшествие. Меня тянуло зайти в нее, подняться наверх и полюбоваться видом на озеро, но я всё не решалась. Почему? Вероятно, большой пустой дом чем-то отпугивал. Какие-то жутковатые истории придумывались мной, когда я смотрела на эту дачу. А ее было хорошо видно от старой березы, под которой мне доводилось сидеть с маленькой Раечкой, дочерью Леона. Трехлетнюю кудрявую Раечку, хорошенькую, как кукла, я приводила сюда слушать сказки. Мать ее баловала, а когда не могла уговорить, шлепала. Поднимался рев и крик, Ольга Исааковна сжимала виски, предчувствуя головную боль (у нее случалась мигрень). Тогда я уводила девочку под эту березу, на «наш бугорок» — слушать сказки. Знала я их множество, но для такой малышки подходили лишь три-четыре. Вот я их и «прокручивала», иногда по три раза кряду. Кончу про семерых козлят, а она просит повторить: «Опять хочу». Под березку мы с Раечкой приходили, когда Нина занималась французским с приезжающей учительницей, чтобы не мешать. Иногда я сидела тут одна с книжкой. Однажды, когда я шла с озера, я все-таки зашла в пустую дачу. Светло, чисто, пахнет деревом, нагретым солнцем. Узенькая лестница наверх, в комнату с широким оконным проемом. Отсюда действительно прекрасный вид на все озеро, виден и другой берег. Прошло несколько минут, спускаюсь — и вдруг чувствую легкий запах табака, папиросного дыма. Мне стало не по себе — здесь кто-то был, пока я была наверху. А через несколько минут после моего возвращения домой мы услышали треск и гул — пустая дача пылала, как большой костер. Сухое прогретое дерево горело почти без дыма. Пока наша хозяйка бегала в поселок к телефону, пока приехали пожарные из Быкова, от дачи остались одни жаркие угли. На другой день, когда они остыли после ночного дождичка, Ольга Исааковна послала нас с Ниной набрать корзину для самовара. За этим делом мы говорили о внезапном пожаре. Странно, но даже Нине я не сказала о том, что заходила в пустую дачу. Почему? Что-то в этом происшествии меня напугало, мне чудилась какая-то связь между моим посещением и пожаром.
Здесь, в Удельной, я впервые узнала, что такое добрый дом и большая семья. Никогда не встречала я такой дружной семьи, как большой клан Гольдманов.
Родоначальник этой семьи, Исаак Миронович, вероятно, был не только еврейским поэтом, о чем упомянуто в старой энциклопедии, но занимался и более доходным делом, так как вырастил двенадцать
