детей, дав всем хорошее образование. От второй жены он имел четырех дочерей и четверых сыновей. Вот их-то я и узнала, встречая в доме Лурье. Всех, кроме Юлии, умершей в молодости. Сыновья все, не считая младшего, Бенедикта, ушли в революцию, из дочерей за братьями последовала одна Юлия. Остальные от крайностей народолюбия удержались, но сочувствовали и помогали. Сестры все были хороши, а Юлию можно назвать библейской красавицей. Такой я вижу ее на фотографии 1899 года, где она снята вместе со старшей, Ольгой (одной 21, другой 20). Другой снимок сделан в Швейцарии, в парке, вероятно, уличным фотографом:[42] Юлия стоит позади сидящих на скамейке мужчин. Бородатый, с густой шевелюрой, в мешковатом пиджаке — ее брат Михаил (меньшевик Либер; о нем уже шла речь в этой главе). Второй, которого Юлия приобняла за шею, — тонкий, с узким лицом, небольшими усиками, молодой, щеголеватый, в безупречно сидящем костюме — муж Юлии, Феликс Эдмундович Дзержинский. Польский и русский революционер, член РСДРП. Председатель ВЧК с первых дней Октября, глава ГПУ. Легендарный палач и мучитель — «железный Феликс», организатор большевистского застенка, которым держалась советская власть.
Удивительное пересечение судеб: двое молодых людей, связанных общим делом и родственными узами, через десяток лет оказываются преследователем и преследуемым, палачом и жертвой — итог раскола партии надвое. Михаил был расстрелян в 1937 году продолжателями дела Феликса. А на этом снимке начала 1900-х они возле Юлии, их объединяет любовь и тревога — Юлия больна туберкулезом (она простудилась во время нелегального перехода границы). Печать болезни видна на ее лице: она скоро умрет — здесь, в швейцарском санатории, находящемся в этом парке. Ее муж будет в безутешном горе, он очень любил свою красавицу жену.
Сестры Гольдман были живые, остроумные, веселые; братья — все трое — сдержанные, даже суровые. Все ушли в политику: Михаил и Леон — меньшевики, Борис (его псевдоним — Горев) — большевик.
Юрий Аронович Лурье, отец Нины, по характеру был ближе к мужской половине Гольдманов, но молчаливостью превосходил их всех. Это был редкостный молчун. Я не помню его разговаривающим, что- нибудь рассказывающим. Но при этом не ощущалось никакого отъединения от общества. Он слушал, смеялся шуткам, участие его в разговорах больше отражалось на его лице, было живым, но тихим.
Человек твердого характера, в общении Ю. А. был мягким, деликатным и вообще очень доброжелательным. С Ольгой Исааковной они были удивительной парой. Ее живости, подвижности, остроумия хватало на них обоих. Она была замечательная рассказчица, знающая множество случаев из жизни, легенд, побасенок, анекдотов и сказок. В семейной жизни О. И. кипела заботой о муже, о детях (Боря, сын Леона, воспитывался у них). Ю. А. дома светился любовью и вниманием, трудился за письменным столом, к домашним делам не допускался. Деятельность его целиком принадлежала работе, все разговоры уходили в деловые общения. Инженер по образованию, он был крупный специалист по производству резины и каучука. Из тех, досконально знающих дело, которых в 20-х годах именовали «спецами». Жалованье «спеца» обеспечивало безбедную жизнь семье и хорошее образование для детей.
Да, нэп, надо сказать, был легким временем. Могла ли жизнь на даче в Удельной быть такой беззаботной, обеспеченной, полной веселья и дружелюбия в другие годы? Нет, такой она могла быть только в годы передышки, вклинившейся, будто случайно, между «военным коммунизмом» и «строительством социализма».
Кончилось хорошее, веселое лето в Удельной. «Солнце, воздух и вода» — добавлю: «и вкуснейшая еда» — сделали свое дело: я поздоровела, загорела, округлилась, подросла. Окрепшая и повзрослевшая, пошла я в школу в последний, девятый класс.
Другой возраст
Приближалась осень, а с нею — последний учебный год. Вернувшись с дачи, я внезапно почувствовала, что стала
Что же произошло? Возможно, это верно определила наша соседка по квартире, не видевшая меня все лето. Ее приветствие запомнилось, потому что мы с мамой долго над ним смеялись. Взглянув на меня, соседка сказала: «Бутон распукнулся». Да, вероятно, бутон раскрылся, но цветок еще только обозначился. Свое лицо я разглядела внимательно, узнавая и не узнавая. Утвердила свой новый вид, изменила прическу — заплела волосы в одну косу, она была уже до пояса. Через четыре месяца мне исполнится шестнадцать. Я переходила в девичество.
Через три дня идти в школу. Вдруг решила сшить новое платье, в комоде лежала синяя холстинка, купленная еще весной. Попросила маму скроить и сама сшила. «Ты выросла, — сказала мама во время примерки, — надо сшить тебе новые лифчики». Да, тогда белье шили, как в самые старые времена: рубашки, лифчики, панталоны из мадаполама или полотна. «Ты выросла и похорошела», — сказала мама, любуясь мною в новом платье с вышитыми на груди вишенками на ветке.
Встреча в школе, как всегда после каникул, радостная и взволнованная. «У-у-у!» — загудели мальчики. «О-о!» — воскликнули девочки при виде меня. Но другой стала не только я — все мы переходили в иной возраст и отметили его кто чем: прической, ростом, костюмом, а бедные ребята — прыщами на лице. Разговоры, расспросы и, самое главное, рассаживание по-новому. Но гул встречи затихает, начинается урок.
Школа тоже стала другой. Она изменилась за два последних года. Эти годы слились в моей памяти, я не буду пытаться их разделять — в этом нет нужды. Сменился не только адрес, не только внешний облик школы, менялась ее суть. И все же что-то важное, глубинное — может, душа школы, той, в Арбатском переулке, — еще сохранялось. Вероятно, потому, что оставалась Вера Ильинична, наши старые, «главные» учителя и сама сердцевина нашего класса — десять-двенадцать человек, проучившиеся вместе все годы. Об этом ядре прежней школы, о ценности его написал на обороте фотографии нашего выпуска В. Г. Чичигин.
Обширное осадистое здание в Леонтьевском выходило двумя крылами в два переулка, а главным фасадом с подъездом — в маленький, их соединяющий проулочек. Дом был построен для учебного заведения, реального училища. Широкие светлые коридоры окнами во двор, классы — окнами на улицу, большой актовый зал.
Школе было где развернуться: появились кабинеты — математики, химии и физики, библиотека- читальня и физкультурный зал. Появились новые предметы и новые учителя. Все эти новшества сопровождали самое главное — «Дальтон-план», вновь принятый метод обучения. Кем был этот Дальтон — не знаю. Этот господин, вероятно англичанин, придумал систему обучения, при которой на школьников перекладывалась большая доля ответственности за результат: надо было выполнять самостоятельные не ежедневные, а двухнедельные задания и сдавать зачеты учителям, которые ставили отметки («неуд.», «уд.» и «в. уд.»). Появился ли «Дальтон» в восьмом или девятом классе — не помню, но хорошо помню, что предоставленная нам свобода на пользу пошла не многим. Мы были слишком юны и беспечны в свои пятнадцать-шестнадцать лет, да и попросту ленивы. Спохватывались в конце срока и торопились — лишь бы успеть. Уроки в классах оставались, количество часов сократилось, но все же они держали нас в известных рамках. Опыты по химии и физике девчонки вообще сами не делали. Наступил «век рыцарства». Мальчики, выражавшие еще недавно свое внимание тем, что расплетали нам косы, теперь охотно делали за нас всю «химию»: составляли смеси, подогревали на горелках в колбах, а девицы, щурясь и морщась от дымков и запахов, записывали в тетрадки то, что им диктовали. Химия была новым предметом, и, как я понимаю теперь, вел ее очень хороший и знающий учитель. Однако от химии у меня в голове остались лишь две формулы — воды и серной кислоты.
Новым предметом было обществоведение, которое никто не любил. Предмет этот был так
