Котика принесли и бросили на палас в коридоре. Похожий на персик, рыжий, на коротеньких лапках, он будто спросонья мотал головой из стороны в сторону. Софья сварила курицу и с рук кормила его теплым мясом.
– Ты – Лёвушка. Правда ведь?
– Да, похож.
Алексей Иванович с неприязнью подсчитывал количество внимания, которое жена оказывала неизвестному коту. Она сидела на корточках и шушукала Лёвушке что-то нежное, рисуя пальцем вокруг его пушистого хвостика – котенок падал лапами на врага, но Софья, смеясь, убирала руку.
Алексей Иванович удалился в свою комнату, чувствуя вину и обиду. Целый вечер он мастерил игрушку для нового истребителя домашних обоев, цветов и обуви. Сшитая из красных листов твердой бумаги бабочка на нитке почти никогда не привлекала внимания Лёвушки. Он с первого дня полюбил драть кресло в кабинете.
– Что же ты, парсюк! – шипел Алексей Иванович и хлопал по ручке кресла. Хитрый кот был ловчее.
– Не ругайся на Лёву, – обиженно вставляла Софья из своего угла, опустив книгу.
– Я ничего… ничего, – оправдывался Алексей Иванович, закрывая досаду газетой и отбрыкиваясь свободной ногой от жестокого льва, обнявшего его за ступню и терзавшего задними лапами пятку.
Почти каждый день Алексей Иванович случайно запирал кота на кухне и с любопытством смотрел через стеклянную дверь, как он прыгает на ручку. Несколько долгих минут он наблюдал за его настырными попытками открыть дверь и только потом выпускал на волю. Кот подняв рыжую, намагниченную трубу, гордо выходил, не глядя на мучителя, но, услышав за спиной угрожающее постукивание трости, давал драпака, смешно и долго буксуя на лакированном полу.
Входя в квартиру, Алексей Иванович никогда точно не знал, из какой засады взлетит на него Левушка, чтобы цепкими движениями подняться по ноге, больно впиваясь выпущенными когтями в мясо. Редкая ночь выдавалась без утробного воя требовательного животного. Софья спала крепко и почти никогда не просыпалась. Алексей Иванович хмуро ворочался, подбивая подушку, нашептывал ругательства, но потом слепой и сонный выходил в коридор, садился на корточки и нежно спрашивал:
– Что, сволочь? – кот мурчал от удовольствия и жался к ногам.
Особенно Алексею Ивановичу не нравилось, когда кот был печально задумчив и часами сидел на подоконнике, равнодушно глядя во двор. Иногда – дернет шеей, прижмет уши и проследит за полетом серого голубя. Алексей Иванович, бывало, поймает себя на мысли, что минут двадцать просто смотрит на Лёву – и ловит заворожено каждое его движение, даже легкую тень обиды в холке, если коту не нравилось это долгое наблюдение. Лёва терпел и терпел минуту за минутой – потом раз – и вперит свои желтые глаза в Алексея Ивановича и все увидится вдруг со стороны – открытый рот, выпавшая книга, неудобная поза. «Кыш, кыш, расселся тут», – рассердится, замахнется на кота книгой и уткнется в страницу, стыдясь чего- то.
Эта холодная война продолжалась до смерти жены.
4.
Изредка заходила соседка, Валерия Николаевна Булычёва
– Ой, что это у вас здесь… не убрано. Ну вы и отрастили, – показывала она рукой на лицо Алексея Ивановича, – прямо как у того деда, – кивая на портрет в коридоре.
Нафабренный Горький, по-собачьи подняв руки к груди, смотрел на Валерию Николаевну с испугом.
– Да, ирония судьбы, – виновато улыбался Алексей Иванович, – Мы с Софушкой нашли этот портрет в библиотеке, где она работала в 83-м. Смешной.
– Вы мне зубы-то не заговаривайте. Я говорю страшно вы живете, Алексей Иванович. Никуда не выходите, грязно у вас. Я пройду? Ой, мамочки мои! А это что?
Алексей Иванович бросился вслед за соседкой на кухню, покраснев ужасно и на ходу протягивая руки к батарее бутылок, стоявших на столе.
– Мне неловко так. Это я пока только… Грустно мне так… и, в общем, одиноко. И я… то есть мне…
Безжалостная Валерия Николаевна, скрестив руки на груди, уже успела принять грандиозную позу и смотрела на смущенного Алексея Ивановича, как ему показалось, с наслаждением.
– Совести у Вас нет. Если бы Софья видела… Стыдно. Стыдно.
Стало, действительно, стыдно. И пока хозяин виновато убирал со стола и ставил чайник, Валерия Николаевна отчитывала его как нашкодившего пятиклассника, находя все новые доводы в пользу его полного морального падения. Пришел Левушка и сел рядом с ней на табурет, нервно помахивая хвостом и вслушиваясь в каждое слово. «И ты туда же», – подумал Алексей Иванович.
– И кот ваш изменился. Облезлый какой-то. У вас сахар есть? Ну, доставайте тогда. Ничего, без конфет. Вам, небось, с вашими запросами на конфетки-то не хватает, – и снова многозначительно взглянула на большой пакет с бутылками, которые Алексей Иванович молниеносно собрал и очень осторожно поставил в угол, содрогаясь при каждом непристойном звоне.
– Я чего зашла… Прямо уже даже не знаю, как быть. Вы в таком тут содоме, сына еще сюда тащить…
– Сына? Тащить? – наливая чай, серьезно спрашивал Пешков, как бы притворяясь, что грехопадение его не случилось несколько минут назад и конфузиться нечего. Валерия Николаевна тоже вся как будто изменилась, и речь ее приняла сюсюкающий оттенок.
– Вот знаете как нынче дорого все, а сын двоечник, – и странно умолкла.
– Да, дорого, очень дорого, я вас понимаю. И двойки – это нехорошо, – тарахтел Пешков, с недоумением глядя на соседку.
– Все эти репетиторы – шмепетиторы. Сами понимаете. А у сына что ни день – то двойка. Диктант принесет – просто безобразие – одни красные чернила, кол и вместо подписи слово обидное.
– Аа…
– Вы бы подучили его что ли.
– Но…
– Я знаю, вы умненький, – и скользко улыбнулась, заглядывая в глаза. В этот момент она походила на пупырчатую жабу, фотокарточку которой Алексей Иванович видел в одной работе о бесхвостых земноводных. Ее полное рябое лицо желало выразить приязнь и не могло, по причине своей животной природы.
– Я, признаться, репетиторствовал одно время, но все более студентам. Как мне с мальчиком маленьким, я даже не знаю.
– Да какой он маленький! Он уже в восьмом, а росту в нем – детина! – гордо сказала Булычёва, – А по литературе одни двойки, а у вас книжек столько умных, вся комната забита. Читали, значит?
– Читал.
– Ну и хорошо. Значит договоримся.
После того, как Валерия Николаевна покинула квартиру, Пешков сидел нудный, задумчивый. Булычёва штурмом взяла его маленькую крепость, и мир его изменился.
5.
Ученик
Петр Булычёв приходил три раза в неделю и просиживал часы в софьином кресле. Он разглядывал книги, бормотал что-то жуткое про одноклассников, не смешно шутил, громко смеялся и редко выполнял домашние задания. Первая неделя прошла как в аду: Пешков с болью ожидал следующего занятия сразу же, как только Петр покидал его квартиру. Левушка выслушивал страстные исповеди от Алексея Ивановича, для него же ставились целые трагедии об утрате жениного образа, из-за того что Петр Булычёв просидел ее кресло. Софья, с ее поджатыми ногами, положив голову на руку и опустив глаза с тяжелыми темными
