ее смерти. Протопав по длинным и путаным лабиринтам, он вышел на край кладбища, за которым изгибалось поле и виднелись у опушки дома. У самой ограды, зарешеченная слепым деревянным заборчиком, лежала Софья. Крест на могиле давно и нелепо согнулся куда-то вбок и назад, на нем, прибитая на гвоздь, висела алюминиевая фотография. В который раз Пешков заметил, что земля провалилась, все заросло выжженными на солнце колючками и крапивой, которая стояла как табун лошадей над крестом и вяло кивала при ветре. Пешков посмотрел на это безобразие и сел слева от креста на вкопанный железный табурет.
– Я вот давеча, – и застыл, устыдившись, что слово «давеча» обычно не употребляет.
Посидел, отдышался, поковырял пальцами грязь на сапогах и снова:
– Так вот и живу. Но я так… Скоро к тебе улягусь.
– Улягусь и залежим с тобой, Софушка, – потом без перехода, – Леве-то уж лет пятнадцать нашему, больной он стал, все спит, даже не дерется со мной, представляешь? А Петр здоровенная зараза, это такая, Соф, зараза, ты себе не представляешь. Мычит как теленок, чепуху какую – рот не закрывает, а спросишь – му да му… Ученичок. Вина больше – ни-ни. У меня теперь порядок, соседка за мной следит. Только так, иногда, в парке, пропущу да забуду.
Сбоку, со стороны главного входа, приближался субъект в раскоряченном треухе и с лопатой. Пешков сконфуженно смолк. Субъект прошел мимо и за оградами начал ковырять лопатой землю. Говорить уже не хотелось, да и нечего было перед пустотой выворачиваться, Пешков застыл и только слушал неясный звук взрезаемой земли. Не было никаких софьиных следов в кривом кресте и яме. Скошенное поле за кладбищем, огромные комы скатанного машиной сена, тщедушные, растворяющиеся облачка – во всем было больше Софьи, чем на этом клочке неухоженной земли. Алексей Иванович наклонился и сорвал стебелек. Он смял его в гармошку и понюхал. Субъект возвращался чем-то очень довольный. Как-то особенно вгляделся в Пешкова, проходя мимо, и остановился.
– И чего сидите? Траву бы порвали. Это кто ж тут у вас?
– Жена.
Треух облокотился на черенок лопаты, положил на скрещенные ладони голову, и усмехнувшись, сплюнул.
– Вот и у меня жена была.
Пешков равнодушно смотрел ему прямо в глаза. Еще один, – думал он презрительно.
– Хаарошая баба была! И то и пятое-десятое, сам знаешь. Я вот что… – треух передернулся и сладко улыбнулся, – работаю тута, делов нет, а выпить хотца прямо секи меня черт его так, – и даже подпрыгнул.
– Ну, выпейте. Я никому не скажу.
– Ха, предатель какой нашелся, я ж и тебе налью. Ну – давай, – по-хозяйски зашел и поставил на металлический стол чекушку. Налил. Пешков смотрел будто свысока, как его маленькая сухая ручонка берет пластиковый стаканчик и подносит к лицу. Треух сильно закинул голову вверх, яростно глотнул.
– Эх, черт! Паленая что ли… Да тут мало – не помрем. Меня Степан зовут. Вот на руке у меня наколка – никогда не забудешь. Пойдешь в след раз к жене-то, увидишь меня и сразу поймешь – Степан я, не Миколай, не Федот, а Сте-пан! На руке ж написано, вот ты сухарь, я ж тебе смешно рассказываю.
– Да. Смешно, – говорил Пешков, глядя в полный пластиковый стакан.
– Пей, что смотришь? Глазами-то неспособно пить, – и засмеялся дробным заразительным смехом.
Только сейчас стали заметны крупные руки и зубы Треуха. Толстые пальцы, налитые крепкой кровью, проминая пластик, подносили стаканчик к открытому рту. Мокрая нижняя губа, казалось, имела специальную ямочку в середине, для удобного фиксирования стакана. Над пушистыми темными глазами нависали сильные надбровные дуги с животной шерстью бровей. Треух походил на доброго пса и уже нравился Пешкову. Но посиделки на могиле жены с водкой и добрым псом казались ему чем-то не правильным.
Пешков выпил и встал, осматриваясь.
– Куд-да? А водка?
Пешков подумал и сел. Треух, чтобы заговорить собутыльника, чтобы заставить его забыться и расслабить, говорил все, что вспоминалось.
– Ох, ну ты я смотрю трудный… Сядь, сядь, – говорил он сидевшему Пешкову, – я вот тебе историйку расскажу. Тому уж лет пять. Хоронили бабенку одну, молодая, не знаю на лицо как, гроб до меня забили. А вот, смотри, как оно бывает – стучат по гробу-то, а все вздрагивают, будто это по ним стучат… предчувствие! Мне тоже жутко было, ну может, раза два первых, а потом – тюю, да и только. Ну, так значит, хороним молодую, а муж ее в первом ряду стоит и улыбается так… будто знает все – и то, как она с ангелами общается сейчас, или про нас все знает, а, может, убил ее. Вся свора черная так и поглядывает на него, воет и поглядывает, а он франтиком таким в костюме черном, при шляпе, стоит и улыбается. Жутко-то как… Ну, закопали, значит. Все разошлись, мы с ребятами конфет взяли, водки нам мамаша какая-то оставила. Сели, значит за оградкой в поле, трава густая и не видно нас. Часиков так через три, ну три с полтиною – возвращается… Ну, муж, франт-то этот. Огляделся так по-звериному, пьяный уже как черт лохматый, и давай землю рыть – рыл, рыл… мы, значит, ничего, сидим с Николаичем да поглядываем. Жутко! Рыл, рыл – тут Николаич встает и кричит – Чтой-то вы, гражданин, могилы оскверняете? А он ему: а я не оскверняю, говорит, я сюда лечь хочу. Николайч вылупился и так и сел. Я встаю из засады-то, из травы, говорю, а ну прочь пошел – где это видано, чтобы живые с мертвыми в одной могиле лежали. А он мне, наглец, так я только сейчас живой, а как лягу, так и помру! Не бывать тому, кричу, тебя на машинке с мигалочкой покатать надобно. Зарычал на меня, ну сущий черт, и пошел к нам, как вражина какая, – и чтой-то в руке зажимает. Ну – мы в разные стороны, да на базу – звонить куда надо. Ну, добежали, пока скорая приехала – поздно было. В ямочке лежит весь испачканный и мертвый – перемазанный весь в кровищи и земле! Во – история какая!
– Интересная история, – вяло сказал Пешков, – романтическая.
Помолчали.
– Мне пора, у меня дел много. У меня кот.
– Да хоть бегемот.
– Очень остроумно. До свидания.
Уже дома, открывая портфель, Алексей Иванович понял, что забыл положить цветы – на дне лежал помятый букет собранных у дороги ромашек. Он достал его и понес на кухню.
7.
Страшно
«Кромешная тьма открывалась в конце пути. И только в круге света – одна дверь. Путник, очаровательным движением легкой руки открыл последнюю дверь, всю покрытую золотыми буквами, неизвестными письменами Майя. Что за ней? Что его ждет? Он открыл глаза и увидел грациозную женщину в пурпурной мантии. Ее стройные ноги утопали в шкуре медведя, открывшего пасть с полным ртом жемчужных зубов.
– Ах, – возопил художник, прикрывая рукой ошеломленные глаза – Вы ангел? Или бес? Но мне кажется – все равно.
Женщина устремила на него испепеляя
«Лена любила ирисы и сахар. Она брала головку цветка и макала ее в сахар и слизывала кристаллики сладкого. Однажды к ней пришел человек и остановился на пороге. Он ничего не сказал. Он молчал долго. Потом спросил: ты любишь сладкое? И Лена, улыбаясь, накормила его сладкими цветами. Есть такие люди, которые, ну, особенные, необыкновенные, целокупные – он был такой и даже…
«В центральном парке открылась новая выставка. В связи с этим Маша и Леша пошли на нее. На Маше было белое платье. 'Красиво' – подумал Леша и улыбнулся ей одной из своих волшебных улыбок,
