— Ну вот, Дудников. Говорил я тебе раньше, что надо за ум взяться?
— Говорили, Иван Кузьмич.
— Ну, расскажи комитету, почему у тебя двойки.
Парень помолчал, потом равнодушно вымолвил:
— Ленился.
— Уроков дома совсем не делал?
— Почему? Делал…
— А почему же двойки?
Парень пожал плечами с таким выражением, будто он и сам не понимает, почему у него двойки.
Пауза длится довольно долго, но этот односложный диалог Ивана Кузьмича с Дудниковым никто из членов комитета не нарушает.
— Что думаешь делать дальше? — спрашивает снова Иван Кузьмич.
— Учиться, — равнодушно говорит Дудников.
— На педсовете говорили, что ты на контрольных списываешь.
— Это я не знал.
— Чего не знал?
— Не знал, что есть решение класса не списывать.
— Почему пуговицу до сих пор не пришил? — сердито и совсем не официально спрашивает Иван Кузьмич. — Я тебе неделю назад об этой пуговице говорил.
— Я ее в субботу пришивал.
— Плохо пришиваешь! Что, товарищи, будем с Дудниковым делать? — снова перейдя на официальный тон, спрашивает Иван Кузьмич членов комитета. И, поскольку те скромно молчат, он предлагает: — Дадим месяц срока на исправление. Смотри, Дудников, через месяц вызовем! Давай следующего! Кто там? Чуркин!
Коренастый паренек низенького роста, с радостным, улыбчатым лицом, подходит к столу строевым шагом. Остановившись у стола и шмыгнув носом, он с независимым видом оглядел всех членов комитета комсомола и остановил свой взгляд на шевелюре Ивана Кузьмича. Послышались хихиканье, смешки. Иван Кузьмич поглядел на Чуркина и сам, еле сдерживая смех, сердито сказал:
— Ну, ну! Брось дурака валять! Под Швейка работаешь! По каким предметам у тебя плохие оценки?
— По вашему, Иван Кузьмич.
— Знаю! А еще?
— По физике.
— И…
— И по геометрии.
— Почему двойки?
— Не учил.
— Почему?
— Так.
— А что делал дома?
— Гулял.
— Врачи прописали прогулки?
— Нет, сам.
— Послушай, Чуркин, почему у тебя пояс всегда сползает? Сколько раз я тебе об этом говорил!
— Он сам сползает, Иван Кузьмич, — все так же улыбаясь, говорит Чуркин и чуть-чуть подтягивает наверх пояс.
— Утреннюю зарядку делаешь?
— Как вы учили! — браво отвечает Чуркин.
Уже давно смеялись и члены комитета, всеми силами стараясь как-нибудь скрыть свою несерьезность, и школьники, ожидавшие своего вызова. Наскоро определив Чуркину месячный срок для полного исправления, Иван Кузьмич отпустил Чуркина. Тот снова сел у стены, но Иван Кузьмич приказал ему немедленно уходить домой.
— Довольно чудить! Иди учись.
Саня, слушая, как разбирают Чуркина и Дудникова, давно перестал волноваться и смеялся вместе со всеми. Сегодня на комитете весело и совсем не страшно. Был бы Илья Львович, не очень посмеялись бы. Без него и остальные члены комитета почему-то молчат.
А какой это комитет, если разговаривает один Иван Кузьмич? А на Сенину и смотреть не хочется. Недаром ребята жалеют, что выбрали ее. Ну какой это секретарь? Говорит только по подсказке.
Когда вызвали к столу Саню Рябинина, всем уже надоело это разбирательство, с одними и теми же вопросами и ответами.
Поскольку все знали, что он хороший ученик, ему даже срока для исправления не поставили. А то, что он не давал свой дневник классному руководителю и прогуливал занятия, об этом никто, кроме Витьки Пахомова, не знал. А Витька промолчал, ничего не сказал. Когда Саню отпустили, он на прощанье моргнул ему: пронесло, мол!
Хорошо ли это? Саня даже не обрадовался, что так легко проскочил на заседании комитета. Он шел домой вялый, разбитый и думал, что, может, было бы лучше, если б с ним поговорили серьезно, если б можно было рассказать все, о чем он думает. А так что ж! Камень на душе остался.
Вечером, лежа в постели (он теперь даже спать стал плохо), Саня подумал, что так скверно ему никогда еще не жилось. Когда на фронте убили отца, он был маленький и ничего не понимал. Больше, пожалуй, ничего плохого в его жизни не было. А теперь? Мать из-за него плачет. Ира фыркает, как кошка. Мария Петровна специально для него разные пословицы и поговорки говорит: «Парень умом пообносился», «Ученье свет, а неученье тьма», «Кто родителей не уважает, тому счастья не видать». Слушать тошно!
С Мишкой Фроловым они не разговаривают и, встречаясь в коридоре, не здороваются. Дяде Паше Саня боится на глаза показываться. Конечно, и телевизор он не смотрит у Фроловых. А какие мировые передачи были в праздник! Саня не решается попросить у Бориса Васильевича новый том энциклопедии, недавно полученный. Даже Шельма и та к нему не ласкается.
В школе тоже противно. То к директору, то классное собрание, то, как сегодня, комитет. А еще, говорят, и на педсовете будут разбирать. Ребята если не сторонятся его, то и дружбы не проявляют. Только Аркашка все время зовет на стадион. И Зоя… она какая-то чудная. То сама его адъютантом обзывала, то на собрании защищала его. А сегодня в классе спросила: «Ну, как твои дела?» — и посмотрела на него, как на маленького или на больного. Вот до чего он дожил! Его даже девчонки жалеют. А он в начале года собирался стать героем-отличником. От себя скрывать нечего: думал, что девочки будут им восторгаться.
Саня видит, что и учителя его жалеют. Как-то в перемену к нему подошел старый учитель математики Петр Андреевич, положил свою тяжелую руку на плечо и сказал:
— Слышал я, Рябинин, что ты плохо стал учиться. Зачем же так? Ты умеешь думать, так подумай о себе. И о матери подумай, ведь вся ее жизнь в вас, в детях. Если сильно отстал по математике, приходи, я с тобой позанимаюсь.
Петр Андреевич старый, больной, математику ведет в других классах, а ему, Сане, способному лентяю, предлагает помощь. Стыд!
Когда-то Саня был первым по успеваемости — это в пятом и шестом классах. А теперь? Самым последним!
Он всегда боялся, что, пока растет, все интересные дела в стране будут переделаны. И торопился все узнавать, учиться. Он гордился (и им гордились мать и сестра), что был начитанным. Теперь он почти ничего не читает и даже газеты иной день не смотрит.
Жизнь стала скучной и неинтересной. Он добровольно превратил себя в болвана, шпаргалочника и ничтожество. Его стыдят в школе и дома, ругают, жалеют: «Ах, как ты похудел!» Никто как будто не понимает, что человека надо не жалеть, а уважать!
Уважать? А за что?
