– А откуда у тебя травы? – на полузнакомом языке роняет слова голос-река. Холодный и глубокий…
– Ой, да сейчас выращу! – с энтузиазмом звенит голос-ручеек. На языке из сна… – Пушиночку подожди! Котелок не помоешь?
– Что?
– Ой, извини-извини, просто… Марита… я сейчас, в общем!
Марита?
Девушка из сна?!
Син шевельнул губами, но из воспаленного горла вырвался только хрип, да и то почти беззвучный. Марита. А звонкая, наверное, Латка. Как они попали на остров? Или?.. Или это он – к ним?
Спросить бы. Но голос… голос не слушается.
Громадным усилием юноша приоткрыл ресницы… По глазам хлестнуло светом, по голове – болью.
И снова темнота…
Марита мыла кружку. Впервые в жизни.
С той пушинки, как дракон привез и поручил их попечению этого раба, селянка только им и занимается. То травку какую-то растит против жара, то в котелке ее заваривает (запах у травы оказывается исключительно резкий и далекий от ароматов душистой воды, дома даже служанки побрезговали бы использовать такое для притираний!), то накладывает какие-то компрессы ему на грудь. Подумать только, на грудь! Марите говорили, что у простолюдинов слабые представления о приличиях, но она и не представляла, в какой степени слабые.
Смотреть на малознакомого мужчину, почти обнаженного, да еще трогать его… невообразимо.
Вопиющее непонимание правил приличия.
Ну да чего ждать с простолюдинов.
Эта девица… Лата… она даже не оценила того, что Марита разрешила ей обращаться к себе по имени и на 'ты'. Сельчанка… в их глуши слов 'госпожа' даже не слышали.
– Мрррррррррряу! – пронзительно рявкнуло рядом, и только что сполоснутая кружка полетела обратно в песок. А серое чудовище уже вспрыгнуло на дерево и теперь мрачно сверкало оттуда желтыми глазищами.
Знатское воспитание Мариты не включало в себя овладение ругательными словами родного языка, и сейчас девушка как никогда сожалела об этом пробеле в своем образовании.
Это порождение злокозненного бога!
Вероучение Ордена Опоры отказывало животным, птицам и рыбам в разуме, но право же, книгописатели ошибаются! Марита готова была поклясться, что серое чудовище не просто наделено разумом, но и поклоняется самому Злишу!
Испакощенные сапожки, утащенная из-под руки лепешка, постоянные мелькания под ногами, а главное – чулки!
Чулок осталось всего две пары. Третьей девушка лишилась безвозвратно. И именно через посредство серого злыдня.
Сначала Марита не поверила своим глазам.
Но под веревкой, протянувшейся между двух полуобрушенных колонн, действительно валялся ее чулок – правда, такой скомкано-изодранный, будто волк или еще какой-то хищник долго пытался прожевать змею, но не осилил и выплюнул.
А на втором чулке, все еще обвязанном вокруг веревки, висело серое злишево порождение и самозабвенно рыча, драло когтями нежное плетение. А вдобавок еще и раскачивалось туда-сюда, создавая впечатление не то борьбы с гадюкой, не то сражения с неведомой тварью. Кто после этого не поверит в кошачий разум?
Судьбина, за что ты внесла мое имя на темный свиток?!
– Мррряу! – злорадно отозвалось с дерева.
Марита молча взглянула в загадочные желтые глаза и вздохнула. Вряд ли, конечно, кот что-то знал о планах Судьбины на беглянок… но если даже и знал, то предпочитал хранить свои сведения при себе.
Что ж, остается утешаться тем, что Дар обычно благосклонен к обделенным Судьбиной, и вскоре случится нечто приятное. Для равновесия.
– Меу… – донеслось от дерева.
И Марите показалось, что хвостатое злосчастье, непостижимым образом прочитав ее мысли, ответило что-то вроде 'Нет уж'.
– Марита-а!
Холм битого камня, как бы срезанный с одной стороны – из земли выступало полуразрушенное, но все- таки изумительно красивое здание с колоннами розового камня. Место их временного приюта.
Как все-таки здесь красиво. Это удивительное место, даже наполовину уничтоженное, все-таки было полно покоя и величия. Особых перемен дижонка не узрела – юноша-раб все так же лежал, заботливо укрытый какой-то серой домотканой тряпкой. Похоже, спал. Сельчанка, напротив, была бодра и хлопотлива – до отвращения. За какие-то пушинок десять она успела потрогать рабу лоб, поправить на нем домотканину, подбросить прутьев в костер и зачерпнуть кружкой какой-то смеси из котелка. И еще и улыбнуться, почти как своему коту:
– Марита, взвар будешь?
– Что?
– Ну ягоды варенные. В воде. Взвар. Будешь? И пирог есть еще. Отрезать? Жаль, мало, парням хватит поужинать, а вот завтра испечь надо бы, а печи тут нет. Архант-Ри, конечно, обещал, что огня нам добудет, но не знаю…
На пушинку Марита отвлеклась от чириканья землевички, потревоженная дивным видением 'дракон печет лепешки'.
Посмотреть бы…
– И Сину полегче стало…
Вот и хорошо. В конце концов, зартханец не виноват, что из-за него ей снились такие невместные ее положению сны. Не виноват, что жил в такой недостойной обстановке. Хорошо, что он поправится, и…
Погодите-ка. Что это она говорила про парней?!
– Каким парням хватит?!
– Что? – глаза у простолюдинки стали круглыми, как новомодное изобретение – пуговички. Оказывается, Марита нечаянно голос повысила. Девушка выдохнула и попробовала еще раз, поспокойней.
– Ты про каких парней сейчас говорила?
– Так про остальных, – удивленно проговорила девчонка. – Дан, Клод… Ну, Тир, наверное, позже прилетит – дракон за раз больше двух с трудом подымает.
Да что же это такое?! Марита вновь ощутила непреодолимое желание выругаться и горячо сожалела, что самым эмоциональным выражением в ее словаре было 'тупица скудоумный'.
Ну как вы оцените умственный уровень этой сельчанки, господа? Про лепешки она, видите ли, сказала. Про Сина этого – извольте послушать! Про дракона…
А выбрать время, дабы сообщить про грядущее прибытие Тира и Дана – не соизволила!
Божья пара…
А она, как нарочно, выглядит совершенной замарашкой!
Дан все еще прощался с своей лесной дикаркой. Девица старалась не выдавать себя, улыбалась даже, но ее руки уже третий раз, будто сами собой, оказывались у Дана на плечах… Златоградец о чем-то шептал ей на ухо, время от времени оглядываясь на Клода и Стимия. И успокаивающе махал рукой: сейчас, мол, сейчас…
Тир отвел глаза от парочки и демонстративно стал осматривать небо. В обещанного дракона, несмотря ни на что, верилось не особо.
Тир был молод, но по опыту, пусть не отцовскому, невеликому, уже знал: нельзя думать, что бывает
