– Но я-то тебя нет!
– Да, конечно, ты живешь одним Малышом... Бредишь им просто... А знаешь ли ты, что предал тебя именно он? Твой распрекрасный Егор?
Эллина вновь рассмеялась. Она знала, Малыш никогда бы так не поступил с ней.
– Он трус и погань, твой Егор, – процедил Михаил, задетый ее реакцией. – А если ты мне не веришь, поверь собственным глазам! – И он, вытащив из стола исписанный чернилами лист бумаги, швырнул его Эллине.
Та, беспечно пожав плечами, взяла его и бросила беглый взгляд на текст. Но, узнав почерк Малыша, нахмурилась и стала читать. По мере того как смысл написанного доходил до Графини, лицо ее изменялось. Было яркое, насмешливое, живое, потом – побледнело, застыло, затем – обескровилось и вдруг – помертвело. Стало маской! Красивой, но пугающей своей потусторонней бесстрастностью...
– Теперь ты мне веришь? – спросил Мишка. Без торжества, с несвойственной ему робостью. Казалось, он даже напуган произведенным эффектом.
– Теперь верю, – прошептала Эллина.
– И что мне скажешь?
Она долго ничего не говорила. Сидела как каменная. В душе ее творилось что-то невообразимое. Там все рушилось, ломалось, трещало и рвалось. Гибло то, что казалось несокрушимым и заполняло ее целиком, – любовь к Малышу. И когда от ее чувства остались одни руины, Эллина разлепила губы и без эмоций проговорила:
– Вызови конвоира, пусть меня уведет...
Дубцов ждал совсем другого ответа. Он решил, что Эллина недопоняла его, и конкретизировал свой вопрос:
– Как тебе мое предложение? Ты согласна стать моей женой?
– Нет.
Мишка ушам своим не поверил. И вышел из себя:
– Да ты пойми, глупая, что спасти тебя могу только я! К чему эти принципы? Тем более теперь, когда ты знаешь, что собой представляет твой Малыш... – Он подскочил к ней, схватил за плечи. – Неужели я настолько тебе противен, что лучше в Сибирь отправишься, чем станешь моей? – Эллина молчала и смотрела сквозь него. – Ты хоть понимаешь, что тебя там ждет?
– Мне все равно, – безжизненно молвила она. – Я могу пойти в камеру?
Дубцов яростно отшвырнул Эллину и бросился к двери, чтобы вызвать конвоира. Он был вне себя, но не терял надежды на то, что Эллина передумает. Однако этого не случилось. Графиня упорно не желала играть по правилам Дубцова. Как и говорить с ним, и смотреть на него. На всех допросах она изображала из себя куклу. А если раскрывала рот, то только для того, чтобы сказать очередное «нет». Даже когда Михаил вытряхнул на стол найденные при обыске письма фон Штайнберга и рявкнул, что у нее остался последний шанс все исправить, Эллина не изменила своего решения. Она не желала иметь ничего общего с Дубцовым. И ей было все равно, что ее ждет впереди. Состояние Эллины в те дни напоминало то, какое испытывает человек при высокой температуре. Вроде ничего не болит, но ноет все тело, каждая его клеточка, а сознание такое зыбкое, что не ясно, спишь ты, бодрствуешь или уже умер...
Вскоре Эллину перевели в тюрьму, и ее дело передали другому следователю.
Когда Эллина впервые попала в камеру, не поверила своим глазам. Через все огромное помещение шли деревянные помосты, на которые были навалены какие-то тряпки, мешки, одеяла (одноэтажные нары – вот как это называлось). Женщины сидели на них плечом к плечу: ни о каких перегородках и нескольких сантиметрах разделяющего пространства не было речи. «Даже в конюшнях у каждой лошади свой загон, – подумала Эллина. – А тут... Точно хлев...»
Эллине досталось место у самой двери. Там дуло, и если кто-то входил, то непременно задевал ее ноги, но Графине было все равно. Упав на свое «лежбище», она уснула, но, к сожалению, спрятаться от ужасной действительности в мире грез ей не дали. Буквально через двадцать минут Эллина пробудилась оттого, что кто-то тыкал ее в бок.
– Я вас узнала, – услышала она. – Вы певица. Эллина Берг, правильно?
Графиня открыла глаза и посмотрела на женщину, потревожившую ее. На вид ей было лет сорок. Холеная, интересная дама с интеллигентным лицом и красивыми тонкими пальцами (страдая из-за того, что ее рукам не хватает изящества, Эллина всегда в первую очередь обращала внимание на кисти человека), она показалась ей смутно знакомой. Наверное, пересекались когда-то, только Графиня никогда не держала в памяти женских лиц...
– Я Инна Градова, – представилась дама. – Жена Евгения Градова.
Вот тут-то Эллина ее вспомнила! Вернее, не Инну, а ее супруга. Евгений Градов, крупный чиновник, был любовником Эллины еще до войны. Она крутила им, как хотела, а он влюбился в нее не на шутку и даже бросил жену, считая, что тем самым добьется большего расположения Эллины Берг. Естественно, добился он обратного. Графиня, не жалующая «приставал», быстренько от него избавилась, но мудрая супруга Градова приняла его назад, и они вновь воссоединились в прочном семейном союзе. Настолько прочном, что, когда Евгения забрали, Инна так рьяно взялась отстаивать его невиновность, что нарвалась на серьезные неприятности.
– Меня обвинили в антисоветской деятельности за то, – поведала она Эллине, – что я прилюдно усомнилась в беспристрастности советского правосудия! И вот теперь я здесь... – Инна помрачнела. – А Женю расстреляли.
– Сочувствую, – сказала Эллина. Сказала просто так, чтоб не молчать, хотя ей чужое горе было абсолютно безразлично. Как и все остальное. Она пребывала в том состоянии, которое можно было бы назвать состоянием аффекта, да только разница в том, что аффект быстро проходит, а она была такой уже месяц.
– Я не держу на тебя зла, ты не думай, – мягко проговорила Инна. – Я понимаю, у вас была любовь, и... Разве можно за это осуждать?
Эллина поморщилась. Она не любила вот таких всепрощающих людей. Может быть, потому, что на их фоне себе самой казалась низкой и отвратительной. Но Эллина меняться не собиралась. И обиду забывать тоже. И прощать... Не хотела и не могла.
– Тебя за что? – спросила Инна, не дождавшись благодарственных речей в ответ на свое заявление.
– Шпионаж. От двадцати пяти до высшей меры.
Градову это удивило и испугало, но она постаралась сдержать эмоции.
– Тут есть еще пара таких, как ты, – сказала она после паузы. – Остальные типа меня. От пяти до пятнадцати. Ну и урки есть... Карманницы, наводчицы и даже налетчицы. Держись от них подальше.
– Почему?
– Они живут по своим непонятным законам. Ссорятся постоянно, дерутся... А иной раз и «под нож» друг друга ставят...
– А вот мы, – подключилась к разговору еще одна женщина, рыжеволосая, курносая, энергичная, – и тут стараемся оставаться людьми. Спектакли ставим. Устраиваем музыкальные вечера. Инна сказала, что вы поете. Не хотите исполнить завтра для нас несколько песен?
– Нет, – жестко ответила Эллина, понимая, что своим отказом губит доброе к себе отношение. Ей совершенно не хотелось налаживать тут связи с кем бы то ни было, единственное, о чем она мечтала, так это о том, чтоб ее оставили в покое.
– Ну, как хотите, – покладисто согласилась с ее решением рыжая. – Но если пожелаете присоединиться к нашему «клубу», всегда будем вам рады. Сегодня у нас вечер поэзии. Инночка, – она указала на Градову рукой, – будет читать свои стихи...
«Как же меня от вас тошнит!» – пронеслось в голове у Эллины, но ей хватило выдержки не выказать своего отношения, а только бесстрастно кивнуть. Доброжелательницы тут же ретировались. Графиня наконец осталась наедине с собой. Правда, уснуть больше не удалось, и весь вечер ей пришлось слушать заунывные стихи бездарной поэтессы (хоть Эллина и не вставала с «лежбища», слышала каждое слово), а ночью она боролась с накатывающими, как приступ горячки, воспоминаниями. Она не хотела думать о Малыше, но он напоминал о себе своим ребенком, живущим и растущим внутри Эллины. И хоть тот пока еще
