получается: стихийное бедствие:
- Сарафанов не приходил? - спросил он.
- Приходил, да опять ушел: к нему отец приехал с Урала, - сказала Глафира Алексеевна.
«Сарафанов… Кто же это такой? - думал Пташка, борясь с охватившей его дремой. - Ах, да ведь это дедушка еще там в степи говорил, что едет к своему сыну, Сарафанову! Как же так?»
- Чудной такой! - продолжала между тем Севина мама. - Утром тут был; чаем его угощала по-соседски. Говорит: сыну остепениться пора, а это, дескать, дело серьезное! - Она лукаво посмотрела на Настю. - Тобой все интересовался.
- Полно вам, Глафира Алексеевна, - сказала Настя краснея. - Пойдем, я тебя спать уложу - спишь за столом, - обратилась она к Пташке.
Она повела Пташку в свою комнату, помогла ему раздеться и уложила на диванчик, затем укрыла простыней, одеялом и потрогала рукой лоб.
- Что это с тобой такое? - тревожно спросила она.
Пташка не ответил. Едва коснувшись головой подушки, он закрыл глаза. И тотчас ему показалось, что гудящий теплый поток подхватил его и, качая, несет куда-то.
БОЛЕЗНЬ
Ночь была длинная. Было очень жарко, и Пташке казалось, что надо было спешить, потому что в такую жару там, в степи, на могиле, могут завянуть цветы.
Но кто- то пришел и мягко, но настойчиво говорил ему:
- Привстань, маленький, повернись!
Пташка привставал и повертывался, щурясь от яркого электрического света.
«Я, наверно, болен, - догадался он, - поэтому меня и называют маленьким».
Он открыл глаза. Перед ним стояла женщина в белом халате, за ней у стены Пташка увидел встревоженного дядю Федю и бледную, утомленную Настю, внимательно смотревших на него.
- Покажи язык. Ну-с, - говорила женщина.
Потом запахло скипидаром, кто-то, должно быть Настя, долго ловкими, быстрыми руками растирал ему спину и грудь.
Пташка снова уснул.
Ему казалось, что он в синем комбинезоне (как у Полыхаева) сидит в кожаном кресле, близ широкого окна, в светлой кабине экскаватора. Кабина плывет над степью, а он легко переводит рукой рычаги, и огромный ковш то низвергается в забой, то плавно летит по воздуху к вершине холма.
«Приготовиться к шаганию! Выброс!» - командовал Пташка.
… Он проснулся опять. Ему было как-то особенно хорошо и спокойно. Сначала он не понял, почему это так. Но потом увидел, что рядом с ним, у самого его диванчика, сидит Настя.
Он сразу счастливо улыбнулся, и Настя улыбнулась тоже.
Ее грустные ласковые глаза придвинулись к нему совсем близко.
- Ну что, Пташечка моя? Болит что-нибудь?
- Ничего не болит, - сказал Пташка. И вдруг он вспомнил: - Цветы мы полили там, в степи, они теперь не завянут. Тебе дядя Федя не говорил еще?
- Говорил, он мне про все говорил, - сказала Настя и порывисто обняла Пташку.
Он уснул опять. А когда проснулся, на улице уже давно был день. Дверь на террасу была открыта, и видны были белые пухлые облака, плывущие по голубому небу. На ступеньках, спиной к нему, сидели Настя и дядя Федя и, глядя в степь, о чем-то разговаривали.
- Ты заметил, что когда думаешь о будущем, - тихо говорила Настя, - то обязательно представляешь себе светлый, солнечный день, вот такое же небо, сверкающую реку, или что-нибудь в этом роде. Но ведь и при коммунизме будут серые, холодные дни; еще будут, вероятно, вот такие неуютные пустыри и останутся еще болезни и несчастья. Но обо всем этом почему-то забываешь, правда?
- Потому и забываешь, - мягко говорил дядя Федя, - что люди тогда станут жить иначе, меньше будет болезней и несчастий. И неуютных пустырей станет с каждым годом меньше. Вот на этом пустыре уже нынче осенью будет парк, а в лощине - водоем. Не сразу, но лет через пять здесь наверняка будет замечательно. И, главное, все это создается нашими руками!
Дядя Федя встал и несколько раз прошелся по террасе.
- Закрой дверь, а то его разбудишь, - сказала Настя. Дверь закрылась, и Пташка больше не слышал их разговоров.
Он задремал, сквозь дрему к нему доносилась с террасы песня, которую пел дядя Федя. Голос у него был густой, полный такого чувства, что Пташка невольно прислушался.
Пташка понимал, что эта песня предназначалась не ему. Но и ему, Пташке, стало хорошо от нее, как от самой хорошей думы.
Дрема прошла, и Пташка почувствовал голод.
Он уперся локтями о подушку и приподнялся.
Дверь с террасы отворилась, вошла Настя.
На ней было светлосерое платье со множеством ровных, хорошо разглаженных складок. Она показалась Пташке такой красивой, какой он еще никогда не видел ее.
- Ну что, Пташка? - спросила она. - Как?
- Я есть хочу, - сказал Пташка.
СЛАВА
Пташка, лежа на диване и упираясь спиной в подушку, ел манную кашу с черничным киселем, который приготовила ему из сухих ягод Севина мама, Глафира Алексеевна. Сева сидел рядом на стуле, а около него стоял маленький Вовка и удивленно, немного испуганно смотрел на Пташку.
- Я знаю, тебя простуда схватила, правда? Как она тебя схватила? - спросил он.
- Вот так взяла, да как цапнет! - сказал вместо Пташки Сева и схватил маленького братишку в охапку.
В это время в дверях появился дед - праздничный, причесанный, чистый. Вот кого Пташка никак не ожидал увидеть!
- Этот самый, - сказал между тем дед, глядя на Пташку. - Ты как же сюда поспел, пострел? - спросил он.
- Я тут живу, - сказал Пташка. - А вы, дедушка, как? Нашли вы своего сына - Сарафанова?
Дед довольно ухмыльнулся.
- Вот он, мой сын, Сарафанов, - сказал он, показывая на дядю Федю, только что появившегося в дверях террасы.
Пташка даже привскочил от удивления.
- Правда? - воскликнул он, во все глаза глядя на дядю Федю. - Так это разве вы Сарафанов?
