закурил. А Лида, словно и не дожидаясь от него ответа, продолжала:
– Нам надо поговорить, Соколовский. Я знаю, тебе сейчас трудно. Но ведь у тебя есть я. Ты помнишь, как ты любил меня в Венеции? Помнишь наших голубей на Сан-Марко, и вечер спектакля, и этого придурка- бармена, который никак не хотел налить мне чаю…
– Лида, ты не то говоришь, не так. – Ему казалось, что ее еще можно остановить. Он не хотел слышать то, что она скажет дальше, потому что тем самым она окончательно отрезала бы для них обоих всякую надежду на будущее. Ее дело теперь, в эти дни, было – молчать. А она разыскала его и пыталась сама срежиссировать ситуацию, в которой от нее ничего не зависело. – Понимаешь, я должен побыть один. Я прошу тебя, не надо сейчас давить на меня, звонить, домогаться встреч, утешать…
– Я не собираюсь тебя утешать. У тебя все нормально – ты слышишь меня, Соколовский? Несколько часов назад вся труппа вернулась из Венеции. Триумф таков, что никто из нас до сих пор не может поверить в это; а ты, дорогой, наверняка даже не смел надеяться на подобную удачу… Ты застал только первую волну этого триумфа, а уже на следующий день после твоего отъезда о нас писали все газеты Италии. Ты понимаешь, что это значит, Соколовский? Ты должен продолжать работать, ведь ты же прежде всего художник, творец!
Он сумел наконец вставить слово в эту бесконечную тронную речь:
– Я не художник сейчас. Ты не забыла о том, что произошло?
– Разумеется, нет. Ну, и об этом нам надо поговорить, да, Алеша? Только не стоит делать этого по телефону. Может быть, ты вернешься в Москву?
– Нет, не вернусь.
– Это неважно. Я могу приехать к тебе сама. Объясняй дорогу, Алеша, – я ведь не была еще на твоей даче…
– Ты никогда на ней и не будешь, – сказал он сквозь зубы. Но потом решил сделать еще одну попытку объяснить все женщине, близость которой еще несколько дней назад заставляла его стонать от счастья, и невольно смягчил тон: – Давай не будем форсировать события, Лида. Я должен прийти в себя. Должен пережить все это один. Мне никто не нужен сейчас – ни ты, ни театр, ни успех. Дай мне время. Мы поговорим потом, позже. Я обещаю тебе, что мы потом поговорим.
– Когда потом?! – Ее голос взвился в истерическом недоумении, и Соколовский почти с испугом подумал: «Неужели я так плохо знал ее?» – Неужели ты не понимаешь, что при всей трагичности происшедшего в конечном счете тебе и театру это пойдет только на руку! Такой случай, Алеша, такой красивый сюжет: бешеный успех режиссера за границей, трагичное известие, застающее его на гребне этого успеха, умение не опускать рук и – новые спектакли, новая слава! Ведь это сделает тебя героем дня!
– Лида, подожди, остановись, разве так можно?..
– Нет-нет, это ты остановись, ты должен меня дослушать до конца. Я все понимаю, Алеша, то, что случилось, – ужасно. Особенно гибель твоей дочери, о которой ты никогда не забудешь. Но ее и не нужно забывать! Это страдание даст новый импульс твоему делу, твоему призванию, твоему творчеству!.. А Ксения… Ну, скажи мне прямо – и себе самому, главное, скажи, – так ли уж необходима была тебе эта женщина? Ведь вы давно уже стали только партнерами по браку, жили каждый своей жизнью. Я не бесчувственна, нет, но мы оба должны понимать: эта трагедия на самом деле лишь развязала тебе руки…
Сигарета, впустую истлевшая в его руке, обожгла пальцы, и эта милосердная боль наконец-то вывела Соколовского из ступора, в котором он пребывал, слушая вдохновенный голос безумной сирены.
– Замолчи! – закричал он так громко, что лопнуло что-то и взорвалось у него в ушах. – Ты… ты… Ты сошла с ума!
– Это ты сошел с ума, Соколовский! – закричала в ответ Лида. – Я думала, что ты сильный, ты спокойный, настоящий мужик! А ты?! Что ты делаешь – зализываешь раны, прячешься от людей? Боишься быть честным с самим собой, боишься признаться себе, что гибель жены – не такая уж трагедия для режиссера Соколовского? И это тогда, когда надо работать, заниматься своей профессией, строить новый театр, еще лучше прежнего! Почему ты позволил себе распуститься? Ничего еще не кончено, понимаешь? Все еще только начинается! Новая жизнь, новое дело, новые спектакли. И мы с тобой начинаем все заново тоже, слышишь?! Ничего не кончено!
Она продолжала еще что-то выкрикивать в трубку, которую он давно опустил вниз в безвольной, ослабевшей вдруг руке. Потом замолчала, послышались частые гудки, и, чтоб не слышать их, Алексей отшвырнул теплую трубку в сторону. Она обиженно шмякнулась на пол, кажется, треснула и наконец замолчала; он надеялся, что в этот раз замолчала уже навсегда. Встал, походил по спальне, затем вышел в гостиную и тупо остановился перед креслом-качалкой. Тронул ногой тихо скрипнувшие полозья и услышал в их пении: «Ничего не кончено…»
Ничего не кончено, повторял он, двигаясь по комнате как сомнамбула и зачем-то трогая и переставляя с места на место вещи. Ничего не кончено, ничего не кончено… Как громко скрипит это кресло! А за окном уже светлеет и, кажется, вовсе не так рано, как ему показалось, когда прозвучал Лидин звонок. Или это было уже давно? Ничего не кончено… Татка смеется на фотографии – ее портреты тут по всему дому, Ксюша любила, чтобы дочка всегда была с ней. Конечно же, ничего не кончено: вот он, скрип двери, они возвращаются и зовут его: «Ничего не кончено, Алеша!» Странно, как громко раздается этот скрип, и свет такой яркий, бьет прямо в глаза – разве он зажигал свет? Непохоже на дневной, непохоже на электрический… ни на что не похоже. Ничего не кончено!
И с этой мыслью ему удалось наконец с облегчением вздохнуть, прежде чем не стало ни скрипа, ни боли, ни страха. А вот свет остался, и только этот свет в мозгу Соколовского продолжал говорить ему, повторяя на разные лады и разными голосами: «Ничего не кончено!»
Боже мой, какой яркий свет!.. Когда же закончится эта пытка? Кажется, это у Моуди, в «Жизни после смерти», он читал о длинном тоннеле, через который всем нам придется пройти в последние мгновения жизни, и о слепящем зареве в конце этого тоннеля. Значит, вот как это бывает?..
– Алексей Михайлович, вы меня слышите?
Он приподнял тяжелые веки. Свет ударил в них еще сильнее и безжалостнее, зато источник света сразу бросился ему в глаза и выдал свое вполне земное, а не метафизическое происхождение: белая люминесцентная лампа прямо над его запрокинутой головой. Затем над ним появилось чужое озабоченное лицо, и тот же голос повторил:
– Вы меня слышите? Откликнитесь, чтобы я мог понять, в состоянии ли вы разговаривать.
– Да, – сказал Соколовский. Губы едва шевелились, однако слово далось ему на удивление легко.
– Это хорошо. Значит, дело уже на поправку. Я буду говорить, а вы слушайте…
– Где я? – перебил Алексей.
Незнакомое лицо улыбнулось ему с привычным докторским терпением:
– Я же сказал вам: вы слушайте, а я постараюсь все объяснить. Вы в больнице, в Московской клинике неврозов – слышали про такую? На даче вам стало плохо, вы, по-видимому, упали и потеряли сознание. К счастью, утром вас зашел навестить сосед; он беспокоился за вас, и, как выяснилось, не зря. Василий Петрович немедленно вызвал «Скорую», вас отвезли в Москву, правда, сначала в обычную районную больницу. Затем соседи сообщили о случившемся родственникам, а те связались с Александром Львовичем Панкратовым, вашим другом. И тот, используя свое имя и свои связи в медицинских кругах, уже перевел вас к нам. Меня зовут Валерий Васильевич, я ваш лечащий врач. Вам все понятно, что я рассказываю? Как вы вообще себя чувствуете?
Два последних вопроса показались Соколовскому совершенно лишними, и он, отмахнувшись от них, как от назойливых мух, требовательно произнес:
– Когда это все было?
Доктор удовлетворенно улыбнулся.
– Значит, чувствуете вы себя прилично, раз пытаетесь задавать вопросы и искать логическую связь событий. А было все это вчера. Утром вас доставили в больницу, вывели из острого состояния, и уже к вечеру вы были у нас. Вообще-то, – немного помявшись, пояснил он, – так не делают, но, учитывая личную просьбу профессора Панкратова и все, так сказать, обстоятельства вашего недуга… В общем, консилиум решил, что у нас вам действительно будет лучше… Постойте, что вы делаете?!
Алексей решительно откинул в сторону одеяло и стремительным движением сел в постели. Голова
