такое семья, и род, и любовь матери, и наши трижды благословенные корни, – о, тут я стала совсем другой! Я поняла, что значат для меня эти бесполезные и бессмысленные, как казалось мне прежде, понятия, и мне перестали нравиться все эти крики о новом мире, построенном на костях старого. И вот тут-то я и стала представлять для тебя опасность… Потому что я не хочу больше быть одной из вас. И я буду жить так, как считаю нужным!
Мне показалось странным вчера – и кажется странным до сих пор, – что Николай ни разу не попытался прервать мою длинную и гневную тираду. Он смотрел на меня долгим растерянным взглядом, и в глазах его плескались грусть, недоумение и странная, тягучая жалость. А когда я наконец замолчала, он пожал плечами и выдохнул:
– Дура! Вот дура-то, прости господи… Меня не жалеешь, себя не жалко – ладно, пусть. А на дочь тебе тоже наплевать?
Я хотела ответить, но Николай уже не слушал; он обернулся на тяжелые солдатские шаги у входа, на лязг винтовки, на осторожное вежливое покашливание. Сергей Вареничев, боец Красной армии, наш связист, давнишний, еще с пятого года знакомый мужа… Я не любила этого человека: пустые белесые глаза, хищное и одновременно тупое выражение лица всегда пугали меня. В полку когда-то говорили, что Вареничев – прирожденный убийца, настоящий садист, что ему единственному из всех доставляют удовольствие расстрелы и казни. Но люди, говорившие так, имели странное обыкновение исчезать в первом же бою, и в последнее время я ни от кого уже не слышала худого слова о нашем связисте.
– Срочная депеша, товарищ Родионов, – покашливая и не глядя ни на меня, ни на Асю, обращаясь только к Николаю, сказал Вареничев. – Из Москвы, с самого верха…
– Давай сюда, – нетерпеливо и хмуро отозвался муж, выхватив у него из рук узкую полоску телеграфной бумаги. – И скажи там нашим, пора собираться. Пусть ведут пленных в штаб.
Узкие губы Сергея растянулись в нехорошей усмешке. Все так же покашливая мелким, чахоточным кашлем, он проговорил, глядя в сторону:
– Одними дезертирами тут, надоть быть, уже не обойдется. Тут дело новое, Николай Иванович. Указания свыше.
Муж молчал. Он откинул со лба тяжелую, намокшую от мелкого ноябрьского снега прядь волос, тщательно скомкал депешу и присел рядом со спящей Асей.
– Так что? – снова подал голос Вареничев. – Священника-то местного будем искать али как?
– А? – медленно, почти заторможено поднял на него глаза Николай. – Да, да… Нет, погоди. Поговорим потом. Сейчас иди к себе.
– Я же говорю, приказ серьезный, – с непонятной для меня настойчивостью продолжал напирать на мужа боец. – Видите, в бумаге сказано: «Всем!» и «Срочно!». Так что надо бы прямо сейчас за дело взяться.
– Да иди ты!.. – Голос мужа сорвался на крик, и я вздрогнула от неожиданности. Ася проснулась, заплакала, я схватила ее на руки; Николай виновато оглянулся на нас и уже спокойнее повторил: – Пока ничего не надо, товарищ. У нас еще будет время выполнить приказ. Пожалуйста, возвращайтесь к себе.
Вареничев постоял молча еще с минуту, потом бросил на меня неодобрительный взгляд и с затаенной угрозой проговорил: «Ну, глядите, товарищ комиссар. Потом да потом… как бы поздно не было, право слово». Затем его грубые, размеренные шаги вновь прозвучали среди нашего общего молчания, и мы, как прежде, остались одни.
Мне отчего-то страшно и жалко было смотреть на Николая. Закушенные губы, потемневшие глаза, усталое, потрескавшееся лицо… Мне казалось, он напрочь забыл, где находится и что должен сейчас делать. И, когда я окликнула его, он встрепенулся с таким же испугом и нервным движением лица, как я несколько минут назад от его нежданного крика.
– Так мне собираться, идти с тобой, Коля?
– Нет, – сквозь зубы проговорил он. – Теперь не надо.
– Но ты просил, настаивал, – осмелилась напомнить я. – Говорил, что это важно, что люди должны видеть нас вместе.
Муж усмехнулся:
– Как не вовремя ты решила проявить женскую кротость и послушание, Наташа. А впрочем… Если ты уверена, что выдержишь…
Я уже потянулась за полушубком и теплым платком, как он отвел мою руку и глубоко заглянул мне в глаза своим запавшим, тяжелым взглядом.
– Не надо, – тихо сказал он. – Ничего пока не надо. Еще успеешь.
И вышел. Я, плохо понимая, что происходит, потянулась за скомканным листом, сиротливо притулившимся под роскошным кованым столиком у окна вагона. Расправила депешу, прочитала… И поняла лишь одно: стрелять, стрелять, стрелять. Красным террором революция должна ответить на бесчинства белых. Дезертиров и колеблющихся – в расход за то, что помогают Деникину. Богатых помещиков – за то, что слишком хорошо жили в былые времена и пили кровь народную. Священнослужителей – за то, что обманывают людей, проповедуя Бога, которого нет. Всех – в расход. За все. За все…
Николай любит меня, я знаю. Все еще любит. По-своему, как может. И потому старается пока еще уберечь. Не хочет, чтоб я видела это. Но разве это теперь возможно остановить? Разве не будет теперь так всегда? И разве не ради этого мы делали свою революцию? Новая правда, новые люди, новая Россия. И нет места ни жалости, ни милосердию.
О, Господи милостивый, прости меня. И Николая тоже.
Всех нас, Господи, – прости, прости, прости…»
– Простите… Простите, Алексей Михайлович, можно убрать сейчас вашу палату?
Он поднял голову, изумляясь тому, что слово, стучавшее в его голове, прозвучало наяву, – и тут же сощурился от яркого света. Сноп лучей ударил в глаза, ожег мозг, и Соколовский понял, что нянечка включила в комнате электричество. Ничего не говоря, он кивнул ей, и она приняла этот жест за разрешение, хотя на самом деле это было простое приветствие.
– Вы даже не выходили сегодня на улицу, – с легким неодобрением, хотя и предельно вежливо заметила женщина, ловко орудуя тряпкой по полу. – На процедурах не были, про ужин забыли… Сидите в темноте, как сыч какой, право слово!
Он бессмысленно кивнул ей во второй раз, поднял упавший с колен дневник и снова открыл его на первой попавшейся странице.
«
Это был потрясающий день. День, когда мне решительно все удавалось, все складывалось так, как я и мечтала… Впрочем, расскажу все по порядку.
Отец привез из города хорошие новости; мама чувствовала себя лучше и утром даже спустилась к завтраку, сама разливала чай. Так приятно было снова видеть ее здоровой, на ногах и слушать милый привычно-заботливый голос!
Но это не все. Главное в том, что с самого рассвета, с раннего моего пробуждения меня преследовало какое-то доброе, нежное предчувствие, уверенное ожидание радости и счастья. Я даже не сразу сообразила, откуда оно, это чувство. А потом, вспомнив, чуть не закричала вслух, и старая нянька Панкратьевна даже замахала на меня рукой, испугавшись моих прыжков и неожиданных балетных па перед зеркалом. Даже перекрестила меня мелко-мелко, прошептав что-то вроде: «К барышне-то нашей родимчик привязался!..» Глупая! Просто вечером к нам приедет Николай. Вот и вся радость и вся разгадка…
Сколько же мы с ним не виделись? Ровно пять месяцев и четыре дня. С самых моих именин, с того мгновения, когда, провожая разъезжавшихся гостей и выйдя за ними в прихожую (он замешкался, задержался у выхода, и мне даже показалось – нарочно, будто хотел хоть мгновение побыть со мной наедине), я подошла к нему близко, как никогда, а он вдруг схватил меня, крепко сжал в объятиях и прижался к губам… От неожиданности я даже потеряла дар речи, а когда опомнилась, его уже и след простыл, только хлопнула дверь и послышались звуки поспешно удаляющихся шагов.
Мне отчего-то и странно, и сладко вспоминать его неловкое бегство. И хочется быть одной, чтоб никто не мешал и не крестил меня ни с того ни с сего, если вдруг я закружусь, запою или просто подпрыгну от радости. А танцевать и прыгать, честно говоря, так и тянет… Ну, так я и ушла после завтрака в сад, с
