Он подошел к оледеневшей Анне, быстро, рывком, выдернул из ее объятий сжавшуюся от страха девочку и, наклонившись прямо к ребенку, выкрикнул в лицо:
– Ты знаешь, кто это? Это твой отец? Говори.
Олечка молчала, затравленно помаргивая глазами, не в силах понять, о чем ее спрашивают. Мельком взглянув на мать, большевистский начальник отвел девчушку в сторону, затряс ее за маленькие плечики и принялся повторять: «Это твой папа? Это твой папа? Отвечай!»
– Мне кажется, она и не смогла бы отвечать в тот момент, даже если б хотела, – и Анна мягко положила руку на голову спящей дочери, все еще глядя куда-то вдаль застывшими глазами. – Она была так напугана, что не могла вымолвить ни слова. А я – вот странно! – в тот момент смотрела вовсе не на Олечку, а на человека, который был для нас самым родным и так старательно отрекался от нас в последние минуты нашей жизни. Мне трудно простить его за это, Наташа, – и голос ее понизился до бессильного шепота. – Лучше бы он признался. Лучше бы все кончилось еще тогда, быстро и сразу. Но Волошин всегда был упрямым и никогда, никогда не слушал меня…
Странная, нездешняя, совсем не из нынешней жизни улыбка тронула губы моей подруги, и она досказала все дальнейшее в нескольких словах. Олечка была умной и сообразительной девочкой и вдобавок привыкла доверять своему отцу, слушаться его. А потому, как только губы девочки обрели способность шевелиться, она тихо ответила так, как учил ее Волошин в темном, холодном подвале: «Я не знаю этого дядю. Он плохой, чужой… Мой папа был хороший…» Был! Господи ты боже мой – был!.. И в этот момент Анна, неотрывно смотревшая на мужа, увидела, как болезненно, горько, едва заметно дрогнули его губы от детского, невинного, им же самим инспирированного, – но все же предательства. А потом он закрыл глаза, и голова его упала на грудь, дернувшись от скрытой душевной боли, точно от электрического разряда.
– Ну, убедились теперь? – пробормотал он. – Оставьте ребенка в покое, сволочи. Вы же видите, я их не знаю. Они ни при чем.
– Все при чем, – лениво возразил солдат, начинавший его расспрашивать самым первым. – Богатенькие, знатные – все вы при чем, все вы душители жизни народной.
– Да хлопнуть их вместе, разом – и дело с концом, – подал голос еще один, стоявший поодаль, и поднял вверх винтовку. – Чего с ними церемониться? Кто эту бабу искать будет, кому она нужна?
– Э, нет, – задумчиво протянул тот, кого Анна определила для себя как «главного». – С дамочкой сперва разобраться надо. Если они не родня офицерику, то мы еще посмотрим, что с ними делать. И как их использовать…
И он метнул на женщину взгляд, за который в прежние времена, да будь он из хорошего общества, Анечкин брат непременно вызвал бы его на дуэль. Но не было давно в живых ее брата, сложившего голову еще в восемнадцатом, и не было рядом отца, должно быть, лечившего в этот момент какого-нибудь очередного больного в своей маленькой московской больничке… А муж Анны, стоявший рядом, уронив голову на грудь, точно и не видел, не слышал ничего сказанного. Он только улыбнулся сквозь заледеневшие, запорошенные снегом усы, когда за спиной его раздался совсем новый, незнакомый голос и кто-то строгим, не терпящим возражения начальственным тоном произнес:
– Но-но, не баловать тут у меня. Женщину и ребенка – в штаб. Там разберутся. А этого… ну, с этим сами знаете, что делать.
И возникший сзади «кто-то» сильно потянул Анну за рукав, потащил ее прочь, и она успела лишь поймать на ходу маленькую, холодную, трепещущую, словно умирающая рыбка, ладошку дочери. Он шла, спотыкаясь, и все оглядывалась назад, где Петра Волошина уже поставили на колени в снег и кто-то громовым голосом, отозвавшимся прямо в ее сердце, крикнул: «Ну, давай, ваше благородие… Проси прощения у православных. Или, может, молитву перед смертью прочитать хочешь?»
Она не слышала, ответил ли что-нибудь Петр, но встала, как вкопанная, не в силах отвести глаз от происходящего, и успела уловить его последний, брошенный в их сторону украдкой взгляд. В нем были и сожаление, и нежность, и предсмертная тоска, и безмолвная попытка попросить прощения за то, что он больше ничего уже не сможет для них сделать. Не было только одного: страха смерти. Не было, как ни странно, и желания выжить, надежды на будущее… И, едва успев осознать это, Анна почти сразу же услышала, как грянули выстрелы, и увидела, как забилось в размокшей снежной грязи тело ее мужа.
– Я не помню, что было в штабе, – медленно и тихо говорила она. – О чем-то спрашивали, что-то обещали… Потом мы опять провели ночь в подвале. А сегодня за нами пришел тот солдат, который собирался нас как-то «использовать». Не знаю, куда он вел нас. И если б не ты… Спасибо тебе, Наташа.
Голос ее снова задрожал, точно от долго сдерживаемых рыданий, хотя в глазах подруги я не увидела ни слезинки. И, молча обняв ее, привлекая к себе, я, кажется, первый раз за прошедшие месяцы возблагодарила Бога за то, что я – жена «самого товарища Родионова» и что этот громкий по нынешним временам титул дает мне возможность и право спасать, хранить и миловать.
Сегодня ночью я проснулась от приглушенных, тягучих, невнятных стонов. Анна сидела на постели, раскачиваясь из стороны в сторону, и повторяла одну и ту же фразу – монотонно, печально, бессмысленно… Сначала мне показалось, что она зовет мужа, жалуется ему на что-то, просит прощения, но потом я разобрала: «Господи, что же это? Что вы наделали? Что вы сделали с нами? Зачем, за что?..» Она повторяла это снова и снова, и вновь и вновь раскачивалась в такт движениям поезда; глаза ее были закрыты, а слезы, стекавшие из-под век, – медлительны и беззвучны. Я хотела окликнуть Анну, утешить ее, обнять – но что, что я могла сказать ей?!
Вчера после того, как она выплакалась и выговорилась передо мной, мы долго сидели с ней рядом, глядя на спящих девочек и переговариваясь короткими обрывочными фразами. Потом пришел Николай и замер в дверях, увидев неожиданно знакомое, совсем не нужное на его пути измученное лицо. «Аня? Аня Лопухина… А ты-то как здесь?» – этот его вопрос был задан хмуро, неласково и, похоже, скорее для порядка, нежели для того, чтобы получить серьезный ответ: ведь Родионов не хуже меня знал все подробности нехитрой биографии девочки, с которой встречался когда-то в нашей общей студенческой компании, пил чай, играл в фанты на моих именинах… И действительно, ответа не последовало, Анна только бросила на него испуганный, умоляющий взгляд и снова повернулась к дочери. Рука ее, лежавшая на голове спящей малышки, задрожала мелко-мелко, как и губы, и все ее тело.
– Все ясно, – вздохнул Николай. – Ладно, отдыхай, набирайся сил. А ты, Наташа, поди-ка сюда.
Я послушно поднялась с места, и муж отвел меня в дальний конец вагона, чтобы совсем исчезнуть из поля зрения Анны, чтобы быть уверенным, что она не только не услышит нашего разговора, но и не разглядит нашей мимики.
– Откуда она взялась? Где ее муж? – спросил он, кинув на меня недобрый, подозрительный взгляд.
– Расстрелян, – коротко ответила я, не вдаваясь в подробности.
– Ты уверена в этом?
Я вздохнула и кивнула головой. К сожалению, в том, что человек видел своими глазами, сомневаться не приходится. А Анне я верила, как самой себе.
– Смотри же, Наташа, не ври мне. В таком деле нельзя врать, можешь повредить и мне, и себе, и самой Анечке… Черт, и что же нам с ней теперь делать?
– А что, есть варианты? – сдерживая гнев, горячо заговорила я. Я вдруг испугалась, что он прикажет ссадить Анну с поезда, который уже набирал ход после долгой, в целый день, стоянки. – Неужели ты способен на такую подлость, Родионов?!
Он посмотрел на меня со странным любопытством. Потом кивнул головой и сказал:
– Да, я понимаю, ты давно уже считаешь меня способным на все. Даже на то, чтобы бросить на произвол судьбы, отдать под скорый и неправедный суд близкого тебе человека. Не так ли, Наташа?
На мгновение мне сделалось стыдно – ведь это же мой муж, мой Николай! Разве вправе я подозревать его во всех смертных грехах?! Но затем я быстро отбросила в сторону ненужную сейчас сентиментальность. Речь шла о моей лучшей подруге, о ее собственной жизни и жизни ее крохотной дочери. А потому я обязана была как можно быстрее расставить все точки над «i».
– Ты хоть понимаешь, что у нее никого нет, кроме нас? Кто ей теперь поможет, если не мы?
– Ну, положим, отец-то у нее остался, – задумчиво протянул Родионов. – А кстати, об отце: я слышал, что старик Лопухин сделал чуть ли не блестящую и весьма неожиданную революционную карьеру, лечит
