всё в казну. К рукам, конечно, доля прилипнет, так ведь не к тем рукам, не к ихним… Да и нет им интересу меня губить. Коли думают, будто я такая уж сильная колдунья, что совладала с ними, значит, захотят силу мою понять, своей сделать. Значит, и улещать будут, и наместниковой ямой стращать, да только я не из пугливых. А ты вот чего… ежели стражники заявятся или судья городской, по доносу — ты скажи, мол, не помнишь, чего там ночью наговорил. Били, мол, тебя лихие люди по голове, вот и заговариваешься.
— Не выйдет, — повертел головой Алан. Я уже усвоила, что когда он так вертит, это значит «нет». У нас-то пальцем обмахиваются… — Не выйдет. Если напрямую спросят, поклоняюсь ли я Богу Единому, придётся правду сказать. От Бога не отрекаются.
— Ладно, — хмыкнула я, — давай ближе к делу. Во-первых, нельзя тебе уходить сейчас. Слишком слаб ты. Даже если и мула прикупить… Свалишься по дороге, и что тогда? Как тебя твой раб спасать будет? Не в каждой ведь дыре тётушка Саумари сыщется. Ничего тут не поделать, надо до следующего полнолуния обождать.
Никакие травы не могут полумёртвого сделать здоровым сразу. Теперь во-вторых.
Думаешь, если решатся «синие плащи» на меня донести, мол, укрываю лжеучителя, — наместник разбираться станет, здесь ли ты, ушёл ли? Скажут — укрывала. И чтобы в яму засадить, этого довольно. И потому не обо мне речь, а о тебе. Если останешься тут — всё может случиться. Колдуны могут и стражу на нас спустить, и жрецов. А могут и не спустить, тут уж как судьба протянется. Но если ты сейчас уходишь — то совершенно точно погибнешь, тут уж никакая судьба не спасёт. Вот и выберем мы с тобой из двух бед ту, что серединка на половинку.
Помолчал Алан, о чём-то своём, далёком задумался. Потом кивнул:
— Да, наверное, ты права, тётушка. Если пойду я, то только на явное чудо Божие надеяться остаётся. А это значит искушать Его. У нас так не принято… И ещё одно. Если помру я на дороге, что с мальчиком станет? А я за него в ответе.
— Может, мне его оставишь? — в шутку спросила я. Хотя и не только шутка была в моих словах. — Здесь-то уж точно не пропадёт, пока я жива. Да и этим колдунам синим он без интересу, не то что мы с тобой… В крайнем случае, вдвоем с ним в восточные земли утечём, знахарки всюду нужны… А жить я ещё буду уж никак не менее дюжины, порода у меня такая… Подумай, раз уж он тебе непонятно с чего так дорог — стоит ли парнишкой рисковать? Хочешь правду? Тебя в Высоком Доме рано или поздно выловят да казнят. Через год, много через два. И пока он с тобой, та же судьба над ним висит. А у меня всё же безопаснее. А как стану помирать, волю ему дам.
— А ты спроси его, — предложил Алан. — В чём-то, может, ты и права, тётушка, но он ведь не мул, не курица, чтобы за него решать. Такой же человек, как и мы, со свободной волей и бессмертной душой. И не младенец, пятнадцатый год ему пошёл.
Как он сам захочет. Не могу его принуждать, не по-человечески это будет и не по-божески. Но думаю, откажется. Слишком уж привязался ко мне.
— Что ж, придётся поговорить, — согласилась я. — Чувствую я, что с вами обоими скоро и я умом тронусь. Слыханное ли дело, чтобы купленного раба спрашивать, чего он пожелает?
Но я и сама понимала, что всё давно пошло наперекосяк. Линия моей жизни моя повернулась куда-то вбок. И отчего я жжение на ладони не ощущаю?
Что ж, поговорим. Уговаривать я умею.
Мальчишку я нашла на заднем дворе за странным занятием — вооружившись лопатой, он неторопливо копал яму — круглую, локтя два в поперечнике.
— Что, могила? — поинтересовалась я, встав у него за спиной.
— Не, тётушка, колодец у тебя будет. Далеко же ходить, да и очереди ждать приходится… А если мы с господином у тебя на целую луну задержимся, то вот надумал я вырыть.
Он стоял в яме уже по колено, руки и ноги перемазаны в глине.
— Колодец, конечно, дело хорошее, — согласилась я. — Только сейчас ты быстренько зароешь всё, что накопать успел.
Лицо его вытянулось от обиды.
— Но почему?
Стоило, конечно, указать ему на непозволительную дерзость, заслуживающую сурового наказания, но мне сейчас этого совсем не хотелось. О другом сейчас говорить с ним надо.
— Потому что воды здесь нет. Умный хозяин, прежде чем колодец копать, знающего человека призовёт. Тот с лозой придёт и проверит, глубоко ли вода кроется. У меня тут хоть на десять твоих ростов заройся, всё воды не будет. Разве только, — я сухо улыбнулась, — ты не вздумал до океана докопаться… чтобы выплеснулся…
— А то я колодцев не рыл, тётушка, — протянул он обиженно, выбираясь из ямы.
— Землю поковырять — невелика сноровка, — возразила я. — А вот выбирать места, думаю, тебе не приходилось. Так что закидаешь это… после. А пока что поговорить мне с тобой надо. Отмывайся давай да ступай на кухню.
Вскоре он сидел на полу, чистый, в новенькой набедренной повязке. Даже волосы растрёпанные слегка пригладил. Видать, почуял, что разговор нешуточный будет.
— Вот что я тебе скажу, Гармай, — устроившись поудобнее, начала я. — Господин твой рано или поздно поправится, и пойдёте вы с ним до дорогам да бездорожью.
Бога этого Истинного проповедовать. А сие строжайше запрещено законами Высокого Дома. Каким богам на здешних землях поклоняются, те и разрешены, а за прочих наказание положено. Иноземцам, конечно, дозволено по своей вере жить, но чтоб местных на неё сбивать… за то смерть лютая. Как уж начальник уездный решит.
Кол, костёр, крысиная яма, колесо — много чего у властей есть. Тем же, кто новшества эти слушает и принимает — их в палки, да всё имущество в казну отберут. А самих в изгнание. Вот оно как… А господин твой в открытую о Едином Боге болтает. Значит, скоро попадётся. Уже слухи ползут, что во Внутреннем Доме знают о заразе этой, насчёт какого-то бога чужеземного. Знают и гневаются. Стало быть, обречён твой господин на смерть. Или селяне забьют, как это чуть не случилось, или уездным властям выдадут. И тебя вместе с ним. Тебе умирать-то разве хочется?
— Зачем ты мне это говоришь, тётушка? — не поднимая головы, глухо спросил Гармай.
— А затем, что говорила я с господином твоим, и понимает он опасность, и боится.
За тебя, дурака, боится, не желает тебе смерти мучительной. И потому предложила я ему — пускай оставит тебя здесь, у меня. Собой сколь угодно рисковать может, а ты молодой ещё, тебе жить да жить. Не бойся, тебе у меня плохо не будет, обижать не стану. Ну а как смерть свою почую, отпущу тебя на волю, да ещё и денег оставлю.
Гармай наконец поднял голову — и я поразилась, как побелело его загорелое лицо, как заострились скулы. Губы у него дёргались, а в краешках глаз набухали слёзы.
Будто ударили его больно, только не телесная та боль.
— Господин отдал меня тебе? — глотая слова, спросил он. — Я, значит, больше не нужен господину?
Я подумала, как лучше ответить — и решила сказать правду.
— Господин твой сказал, что ни он, ни я не вправе то решать. Это касается тебя, и потому это только твой выбор. Он не гонит тебя. Он потому и согласился говорить об этом, что привязан к тебе. И думает не о том, как лучше для него, а как для тебя. Честно скажу, удивили меня его слова. Сам понимаешь, немыслимо это, чтобы раба спрашивать. Но он сказал, вот я и спросила. Думай.
— Да чего тут думать?! — выпалил он. — Никуда я от него не уйду. Резать будут — не уйду, огнём жечь — не уйду, а коли на казнь его поведут, то и я вместе с ним.
Он для меня… — мальчишка запнулся, подбирая слова. — Он для меня… Ну, в общем, главнее всего. Он мне и жизнь спас, и вообще…
— Бывает, — кивнула я, мысленно помянув наставника Гирхана. — А как же так получилось, что встретились вы? Давно ли он купил тебя?
Гармай помолчал, задумался — а потом начал говорить. Поначалу слова сыпались из него скупо, но потом душа его развязалась, речь выплеснулась, как «океан из сквозной дырки», и я, наконец, прикоснулась к его судьбе.
