— Что ж, ты, пожалуй, права, тётушка, — согласился Алан. — К тому же если помру я в дороге — что с мальчиком будет? Далеко ли он один уйдёт, с рабским-то клеймом?
Тётушка задумалась, почесала нос.
— Может, мне его оставишь? — не то в шутку, не то всерьёз предложила она. — Ты ж должен понимать… Долго ли ещё проходишь, Бога своего проповедуя? Прибьют ведь, раньше ли, позже. Или крестьяне камнями, или власти колесом одарят… Вряд ли ты хоть год протянешь. Везло тебе до сих пор, но долго везение не продлится, так уж в жизни заведено… А прибьют тебя — и его зацепят, он же тебя любит, он за тебя драться полезет. И про Бога вашего не скроет. Может, рядышком на кольях усядетесь. Так что подумай. У меня ему хорошо будет. Обижать не стану, а как придёт черёд помирать — дам ему волю, да и денег оставлю.
На первый взгляд это казалось убедительным. Он и сам постоянно дёргался за мальчишку. Но с другой стороны…
— Гармай ведь не телёнок и не мул, чтобы мы с тобой за него решали, — заметил Алан. — Такой же человек, с разумной и бессмертной душой, со свободной волей. И не младенец, третий год сверх дюжины ему пошёл. Пускай сам думает. Поговори с ним, хотя я уверен — он откажется.
— Ладно, поглядим, — проворчала тётушка. — А ты пойди всё ж в дом, приляг.
Успеешь ещё нагуляться.
Гармай был необычно хмур. Принёс обед — плошку с вязкой просяной кашей, варёную курицу, половину хлебной лепёшки. Молча выложил это всё на деревянный поднос, поставил к изголовью. И круто развернулся к дверной циновке.
— Ты что-то необычайно молчалив, — не притрагиваясь к ужину, заметил Алан. — Не заболел ли?
— Здоров я, — буркнул Гармай. — Пойду я, господин. Дел много…
Всё это было странно. Впрочем, за проведённые вместе месяцы Алан научился ориентироваться в прихотливых извивах мальчишкиного характера. И понимал — тот всерьёз обижен. Только вот на что?
— Постой, — велел он. — Сядь, поговорим.
Гармай секунду постоял на пороге — точно классический шарик из учебника механики, демонстрирующий неустойчивое равновесие — и, скрестив ноги, послушно уселся возле циновок. Опустил голову и принялся внимательнейшим образом разглядывать глиняный пол — красноватый, испещрённый едва заметными трещинками.
Словно трещинки эти, складываясь в тайные письмена, повествовали о чём-то необыкновенно интересном.
Тишина раздулась невидимым пузырём.
— Что стряслось-то? — проткнул этот пузырь Алан. — Что с тобой творится?
— Да ничего не творится, — скучно ответил Гармай. — Можно я пойду? У меня в кухне горшки не чищены.
— Подождут горшки. Я ведь не слепой, вижу, что ты ходишь, будто репейника наглотался. Снова какая-то беда случилась?
Гармай, отвернувшись, глядел на дверную циновку. Лопатки на спине чуть шевелились. И в такт им колыхались на загорелой коже белесые следы от давних рубцов. Так и остались шрамы, хоть и свиным салом мазали, и травница в Хагорбайе накладывала компресс из растолчённого корня позовихи, смешанного с конской мочой. Крепко лупил староста, на всю жизнь оставил по себе память.
— Господин, — приняв какое-то решение, Гармай резко развернулся к нему, — почему ты решил избавиться от меня?
Хорошо, что Алан ещё не приступил к каше. А то бы непременно поперхнулся.
— Ты сдурел? Солнцем мозги напекло?
— Не дурнее иных буду… Говорила со мной тётушка… О разном… И сказала она, будто ты предложил оставить меня. Ей, в смысле. Тётушке Саумари. Дескать, будет она меня вкусностями кормить, работой непосильной не нагружать, а как помрёт — волю даст и серебро… и дом вот этот…
Ага! Теперь понятно… Старуха, значит, не шутила… Провела, значит, разъяснительную работу с населением…
— Гармай, перестань нести чушь. Или ты тётушку не так понял, или она слова какие-то не те понесла… Всё на самом деле не так было.
— Значит, было? — вскинулся Гармай. — Было, да?
— Было, да не так. Ты не топорщи колючки, а выслушай. Обсуждали мы утром с тётушкой… планы на ближайшее будущее. Я-то всё порывался в путь-дорогу, а она мне объяснила, почему сейчас не следует… Ну и вот… Сказала она мне — всё равно, мол, погибнешь, выловят тебя и казнят за проповедь Истинного Бога.
Кстати, весьма вероятно… Так вот, говорит, мальчика-то вместе с тобой заметут… оставь его мне, тут ему безопаснее будет.
— И что ты ответил, господин? — требовательно спросил Гармай. Глаза его — чёрные, с едва ощутимой раскосинкой, повлажнели, и отразился в них рыжий огонь факела.
— Я сказал, что ты — свободный человек, а не вещь. И что не могу принимать за тебя решение. Тут уж не моя и не её, а твоя воля. Как захочешь, так и будет…
Гармай резко дёрнулся, миг — и вот он уже стоит у занавеси. Точно скрученная туго пружина распрямилась.
— Значит, — голос его стал громче, но и выше, — ты подумал, что я могу тебя оставить? Значит, ты сомневался во мне, господин? Я восемь лун с тобой, ты меня от лютой муки спас, мы с тобой из Хагорбайи бежали, я тебя после камней волок — а ты решил про меня, будто не нужен ты мне? Решил, что я тебя на тётушкино серебро обменяю? Вот, значит, как ты про меня думал?
В горле у него булькнуло, он отодвинул было циновку, намереваясь выйти — но тут же отскочил обратно, сел, спрятав голову между коленей, и закаменел.
Это была уже вторая истерика. Первая случилась полгода назад, вскоре после крещения, когда Алан объяснил мальчишке очевидное: взять его туда, в далёкую заморскую Терру абсолютно невозможно. В загадочную Терру, где повозки не только ездят без лошадей и волов, но и сами летают по воздуху, где из особых шкатулок звучит чудесная музыка, а все кругом свободные и сытые… «Да пойми же, наконец — я и сам туда не вернусь, не на чем мне возвращаться, улетела моя лодка». Не верил ему Гармай, видимо, чувствовал в голосе фальшь. И был недалёк от истины — всё-таки в горном тайнике хранилась универсальная радиостанция «Эриксон-С360» с вынутыми и завёрнутыми в пластик батареями. Не то чтобы и впрямь собирался воспользоваться, понимал ведь, что обратного билета не будет. Но как-то всё-таки… Не поднялась рука выбрасывать.
— Так, понятно… — Алану иногда удавалось говорить жёстко, с командирскими интонациями. — Подойди сюда и сядь. Вот так, рядом. За руку меня возьми. И попробуй слушать не слезами, а ушами. Я прекрасно понимаю и всегда понимал, что никогда ты меня не бросишь, что я для тебя… в общем, много значу. И уж поверь, ты для меня тоже. Я рассказывал тебе… было у меня двое детей, близнецы…
Погибли они, когда и четырёх им не исполнилось. И случилось это десять лет назад. Сейчас бы они ровесниками тебе были. И то, как свёл нас Господь… не случайно это. Я в тебе… ну, как бы их увидел. И не брошу тебя никогда. Никаким тётушкам не сплавлю. Но пойми и другое: есть такая штука, свободой называется. И нельзя её у человека отнимать. А уж тем более у самых близких. Всегда должно быть право выбора. Гармай, родной мой, я не сомневался в твоём решении. Но ты сам должен был решить, понимаешь, сам. Не могу я вот так без тебя взять и сказать, чего ты хочешь.
Гармай молчал, не выпуская запястье Алана и всё сильнее сжимал пальцы. Как бы не раздавил, шевельнулась неуместная сейчас мысль. Года через два он вообще сравняется ростом, а силой явно превзойдёт. Богатырь, однако… Если, конечно, пройдут эти два года, если не сбудется старухино пророчество о кольях и колёсах.
Но что делать? Нет ничего глупее, чем пугать сейчас мальчишку будущими напастями. Эффект получится обратный. А может, и обойдётся всё-таки, не допустит Господь… из апостолов один-то уж точно своей смертью умер, Иоанн Богослов.
Значит, какая-то вероятность всё же есть.
