горчили и скотина с них не пухла.
У этого Синего камня и принял смерть гонец-ар, и Шык, едва впереди показалась округлая спина гигантского валуна, махнул Луне рукой — подъедем, поглядим.
У камня спешились. Луня сноровисто связал поводья коней, набросил кожаные ремени на ноги — арпаки норовисты, оставишь без присмотра — вихрем умчатся, и до ночи будут бродить окрест.
Шык подошел к камню, обошел его кругом, присел на корточки у жутких ликов, простер руки и закрыл глаза, а губы быстро-быстро забормотали слова наговора.
Луня в почтении замер наподалеку, внимательно вслушиваясь в наговор волхв просил духов камня подсказать ему, что за злая беда приключилась тут прошлой ночью.
Место смерти ара искать было и не надо — в трех шагах от камня трава, уже поднявшаяся вновь после луну назад свершенной косьбы, была смята, вытоптана, а посредине чернела огромная лужа запекшейся, почерневшей крови. Рядом выпирал из травы уже вздувшийся на жарком солнце живот мертвого гонцова коня. Луня, вертя головой, чтобы вонь от мертвечины не лезла в нос, острожно обошел место гибели ара, зорко вглядываясь в траву — вдруг высланные вождем поутру вои, что привезли ара, чего-то пропустил, не нашли?
Смотрел-смотрел — и высмотрел, правда, не рядом, а в стороне, далеко от кровавого пятна. Заходящее солнце, благой Яр, бросил луч так, что он отразился от начищенной бронзы и уколол глаз Луни.
Луня подошел и нагнулся — в траве лежала остроконечная шапка белой кожи, с бронзовым бубенчиком гонца и красным значком-змейкой спереди. Далеко отлетела шапка, не иначе, гонца вышибли из седла на всем скаку, подбив коню ноги, и ар умер от удара о сырую земли еще до того, как неведомая тварь начала ломать и корежить его тело.
То, что гонца убила нелюдь, Луня знал, и не только ужасный вид мертвяка в горнице Мары говорил об этом. Нелюдь, не вся, конечно, не оставляет следов, не пахнет и выследить или учуять ее невозможно простому человеку, а все потому, что пользуется нелюдь чародейством, и чары те всегда людям во вред направлены.
Таковы и кики, и одноногие дивы, и лешья, что зверями оборачиваться умеют, и блудливые шишиги-срамницы, таковы все твари Черного леса, как говорил про них Шык, и много всякой мелкой и крупной нечисти, с которой у человека разговор короткий: на клинки да в огонь, Рарогу на радость…
Шык закончил ворожить, выпрямился и только развел руками:
— Молчат, чтоб им рожи перекосило. Боятся они, боятся! Духи, — а боятся. Крепко тут кто-то дрогов погонял, напустил на все живое страху, чуешь, Луня, тишина какая стоит?
Луня чуял: кроме всхрапывающих от соседства с убитым собратом коней ничего вокруге слышно не было. Не трещали кузнечики, не заливались луговые пичуги, и даже ветер умер, убитый зноем и страхом. Луню передернуло, он сотворил из пальцев войский знак против дрогов, чтобы не отнимали силу и смелость, и пошел распутывать коней — пора было ехать дальше.
Уже сидя на арпаке, Шык долго разглядывал поданную Луней шапку гонца, потом вернул парню:
— Сбереги, пригодится, чар на ней нет. Как я и думал, ар был из клана Молнистого Огня, клана воинов, разведчиков и гонцов. Не так-то просто застать такого врасплох…
До Великого Хода дорысили, когда солнце уже наполовину село в дальний бор. Ход появился из-за стены деревьев широкой прогалиной, на которой не росла трава. Прогалина-то прогалина, а Луня знал, что ни с той, ни с другой стороны нету у этой прогалины конца…
Шык говорил, что ары вложили в Ход немало своего чародейства, и трава теперь Ход не засоряет, и нежить не суется, да и лихие люди не балуют. Верно это или нет, но едва странники приблизились к пыльной полосе безтравяной земли, кони радостно заволновались, словно почуяли что-то родное, и уверено ударили копытами в пыль, зарысив по Ходу на север.
Дорога недолго шла лесом — солнце еще не совсем село, когда лесные стены слева и справа вдруг круто ушли в стороны, и перед Шыком и Луней открылись сильно холмистые просторы Северных Бугров. Холмы, рощи, овраги, кусты, ручьи и речушки, и так до самого горизонта во все стороны — и на полночь, и на восход, и на закат. Лишь с полудня темнели дубовые родские боры.
— Все, тут земли наши кончаются! — крикнул Луня Шык: — По Буграм три дня пути, а потом начнутся земли корья, а там и до чудей недалеко! Вон балаган, у ближнего холма, там и родник есть, и очаг. Там ночевать будем!
Балаган, длинный сарай, сложенный из половин тонких березовых стволов, крытый корьем и соломой, притулился возле самого Хода, гостеприимно распахнув широкую дверь на кожаных петлях.
Внутри действительно нашлись и очаг, и запас дров, и сено для коней. Луня высек огонь, сходил за водой на родник, что пел свою вечную песенку у подножья холма, приладил котелок на свисающей с закопченой потолка медной цепи, нарезал мяса, приготовил все для еды и позвал волхва.
Шык, обтерший коней сухим сеном, теперь наблюдал, как они хрупают пахучие стебли, прядя ушами. Не просто смотрел, а примечал — нравится тут коням или нет. Арпаки — не просто кони, дурное место они издалека чуют, чуют — и обходят стороной, ни есть, ни спать там не будут. Но тут, в балагане, коням нравилось, и Шык успокоился.
Поели, попили взвару с медом, пожевали сухих яблок, и собрались на боковую. У Люни все тело после полдневной скачки с непривычки болело и ломило, а уж о том, что поутру будет, и вообще думать не хотелось. Парень уже было совсем наладился завалится в душистое сено, но тут Шык дернул Луню за рукав:
— Пошли, охранный круг будем ставить и обереги вешать!
Луня, сплюнув с досады, встал, — а куда деваться? и пошел за волхвом.
Вышли на улицу. Шык взял свой знаменитый посох, обвел им вокруг себя, приговаривая: «Сила людская, Яр-огонь, Влес-Род, Чуры-заступы, оберегите, охороните, в беде не покиньте, душу не киньте…», и начал чертить посохом полосу, постепенно обводя ею весь балаган, оставляя себя и Луню внутри очерченного места.
Чертил бы себе и чертил, но Луню вдруг как подкинуло — полоса начала светиться! Зеленоватым, хорошо различимым в сумерках светом, каким горят кикины трухлявые кости под пнями в лесу! Вот так чародейство! А Луня-то, лопух, втайне думал, что Шык, как и любой волхв, только лишь Лихих Раден, будь они неладны, заговаривать умеет!
Шык покончил с кругом, завел Луню внутрь балагана, притворил дверь, достал из своей котомки несколько фигурок и велел Луне развесить из у входа.
Фигурки эти Луне были знакомы: Чуры, предки предков родов, духи-заступники, что защищают родовичей от зла и лиха…
Луня развесил Чуров на березовых сучках, сказал слово, положенное при этом, рухнул, зарылся с головой в мягкое сено и словно в болотину, провалился в сон…
Проснулся Луня, как привык, с первыми лучами Яра. Выпутавшись из теплого, нагретого за ночь сена, парень потянулся и тут же скривился от ломоты во всем теле — вчерашняя скачка давала себя знать.
Луня, крехтя, как старый дед-болотовик, разогнулся, встал, окинул взором внутренности балаган, освещенные пробивающимися сквозь щели в стенах лучами восходящего солнца, возблагодарил Яра, и Рода, и Влеса, и принялся за хозяйственные дела.
Шык, как и положено волхву, спал. Чем больше спит волхв, тем лучше, это всякий знает, а не то с недосыпу наворожит он такого, что сам Влес потом в год не развертит.
Дел у Луни по утру было много — коней напоить, огонь развести, сгоношить завтрак, утряню по- родски, уложить вещи, а уж потом разбудить Шыка.
Но это все — дела, а прежде был долг: снять с входа Чуров, приголубить, помянуть каждого и уложить в чародейскую котомку волхва.
Луня острожно снимал с сучков кожаные ремешки с фигурками предков, каждого ласково оглаживал, про себя называл имя, и бережно укладывал обереги в кожаную котомку.
Чуры лишь тогда силу имеют, когда их помнят, когда ласковое слово скажут, приголубят. На то они и
