молчала о своей любви, но тайна эта, словно червь в бутоне, румянец на щеках ее точила».[134] Размышляет. А что ей делать? Влюбилась с первого взгляда. Знает, что и он влюбился. Казалось бы — все хорошо? Нет!.. Мычит, гудит, топчется. Трагедия! Знаешь, что мне Фредди сказал? — Полковник понизил голос. — Этот Плимсол держит контрольный пакет самой большой сети магазинов. Сама понимаешь.
Леди Гермиона кивнула, как кухарка, которая видит, что спасти обед нельзя.
— Он такой милый, — сказала она. — Тихий, деликатный. Совершенно не пьет. Что такое?
Вопрос был вызван криком, сорвавшимся с уст ее мужа. Если не считать одежды, полковник Уэдж походил на Архимеда, выпрыгивавшего из ванны с криком «Эврика!».
— Старушка, — вскричал он, — дело ясно! Не пьет. Пить-то он пьет, но что? Ячменную воду. Разве можно сделать самый трудный, самый решительный шаг на ячменной воде? Да раньше, чем подойти к тебе, я выдул кварту пива с шампанским! Ну, все. Иду прямо к нему, кладу руку на плечо и так это, по-отцовски, говорю: «Опрокинь стаканчик и — вперед!»
— Эгберт! Этого делать нельзя!
— А что?
— Нельзя и все.
Полковник растерялся, лицо его угасло.
— Вообще-то ты права, — признал он. — Но кто-то должен ему намекнуть. На карту поставлено счастье двух сердец. Сколько можно тянуть волынку?
Леди Гермиона села в постели, расплескивая чай. Похожа она была на женщину-Архимеда.
— Пруденс!
— Пруденс?
— Намекнет.
— Что-то в этом есть… Пруденс, э? Я тебя понимаю. Серьезная, порывистая девушка… Любит кузину… Страдает за нее… «Не обижайтесь, пожалуйста, мистер Плимсол…» Да, что-то есть. А она согласится?
— Согласится. Ты не заметил, как она изменилась? Стала тише, рассудительней… делает добро. Вчера говорила, что надо помочь викарию с этим базаром. Это очень показательно.
— Да уж, викарию не поможешь, если ты не… хм… хороший.
— Пойди, поговори с ней.
— Ладно, старушка.
— Я думаю, она у Кларенса, — подсказала леди Гермиона, допивая чашку и наливая себе новую. — Вчера она говорила, что надо там прибрать.
«О, гнезда родовитых англичан, — пела Фелисия Доротея Хеманс, [135] явно их любившая, — как вы прекрасны!»; и гнездо девятого графа Эмсвортского вполне подходило под это определение. Тяжелое, серое, величественное, окруженное садами и парками, с собственным озером и личным флагом на самой высокой башне, оно и впрямь радовало глаз. Даже Типтон Плимсол, не такой уж поэтичный, щелкнул языком, произведя звук, похожий на хлопанье плетки, и сказал: «Вот это да!»
Но, как бывает часто с этими гнездами, надо зайти внутрь, чтобы все понять. Топчась перед замком на террасе, Типтон Плимсол испытывал всякие чувства к его обитателям. Ну, типы, подумал он, ну и экземпляры! Один к одному. Сами посудите:
Лорд Эмсворт —
Полковник Уэдж —
Леди Гермиона —
Пруденс —
Фредди —
Вероника…
Тут он остановился. Даже сейчас, когда он чувствовал себя как пророк Израиля, обличающий грехи своего народа, он не мог подобрать определения к этому имени. Ее, и ее одну, он должен был пощадить.
Нет, он не простил ее — если уж девушка, поддавшаяся чарам Фредди, не заслуживает разящего определения, я и не знаю, кто его заслуживает. А что она поддалась, доказывал ее вид после того, как этот змий уехал. Сразу ясно, тоскует.
Однако, на свою беду, он все равно ее любил. Как вы помните, то же самое было с королем Артуром и Гиневерой.
Проклиная свою слабость, Типтон пошел к сплошной двери, которая вела в гостиную, и столкнулся с кем-то, оказавшимся этой козявкой.
— Ах, здравствуйте, мистер Плимсол! — сказала она.
— Здрасте, — отвечал Типтон.
Он бы прошел мимо, но тут она прибавила, что ищет его и думает о том, может ли он с ней поговорить.
Мало-мальски воспитанный человек не способен отшить женщину, тем более — когда она так к нему обращается. «М-м-м-да» можно сказать и более приветливо, но он это сказал, отошел к каменной скамье и сел. Пруденс смотрела на него, он — на корову.
Несколько напряженное молчание нарушила козявка.
— Мистер Плимсол, — проговорила она ангельским голосом.
— А?
— Я хочу вам кое-что сказать.
— Да?
— Только вы не сердитесь.
— Э?
— Насчет Вероники.
Типтон оставил корову. Собственно, он на нее насмотрелся. Красивая, это да, но какая-то однообразная. Разговор ему начал нравиться. Он думал, что фитюлька попросит что-нибудь для благотворительного базара.
— Да, да! — живо откликнулся он.
Пруденс помолчала. Разрыв с возлюбленным обратил ее в монахиню, для которой только и осталось чужое счастье, но она сомневалась, надо ли было так быстро соглашаться на просьбу дяди Эгберта. Ей могут дать по носу, будь здоров.
Что-что, а храбрость в ней была. Она закрыла глаза и сказала:
— Вы влюблены в Веронику, правда?
Глаза открылись сами собой от какого-то грохота. Типтон упал со скамьи.
— Вот, влюблены, — повторила она, помогая ему подняться. — Оп-ля! Это всякому видно.
— Неужели? — не очень приветливо спросил Типтон. Как многие люди, которые молоды и открыты, он был уверен, что главное в нем — стойкость и непостижимость.
— Конечно! — заверила Пруденс. — Почему вы ей не скажете? Она очень страдает.
Типтон уставился на нее, как золотая рыбка.
— Вы считаете, у меня есть шанс? — спросил он.
— Шанс? Да это верный выигрыш.
Типтон хрюкнул, глотнул и стал валиться снова.
— Верный? — обалдело повторил он.
— Абсолютно.
— А Фредди?
— Фредди?
— Разве она в него не влюблена?
— Какая дикая мысль! С чего вы взяли?
— В первый вечер, за обедом, она его хлопнула по руке.
