Какую-то часть из этого письма я переброшу в письмо номер «А», которое одновременно открывает вторую главу моего романа. Материал часто совпадает. Если найдешь издателя — режь, добавляй, перестраивай, как сочтешь нужным.
Сегодня суббота, письмо раньше понедельника отправить не смогу и поэтому буду еще дополнять его. Может, получится вывести название с «саргассовым» элементом. Ну все, пока-пока… До встречи в Саргассовом… Пожалуй, возьму одно из «саргассовых» названий для рассказа о Тайгере Теде.
Люблю, Билл
Вчера прогулялся по окраинам города. Окрестности Интерзоны нетронуты и тем прекрасны. Пологие холмы, куча разных деревьев, цветущие виноградники и кустарники; высоченные горы из красного песчаника, верхушки которых венчают причудливо изогнутые сосны (как будто обработанные мастерами бонсай), обрываются в море. Вот бы домик там выстроить!
Помню, я жаловался, будто мне писать не о чем. Матерь божья! Материала выше крыши. За одну прогулку я мог бы накатать страниц пятьдесят. Меня посетило мистическое видение, как тебя — итало- гарлемские откровения. В письме к тебе я ныл, типа: «А-а, в Танжере делать нечего, ты виноват, что я приперся сюда!» Нет, Аллен, дело обстоит не совсем так. Я начал углубляться в арабское мировоззрение, и на это потребуется время — чтобы их идеи просочились в меня… Я обещал написать целую книгу о своей прогулке, но ограничусь одним эпизодом.
Я зашел в арабское кафе на стакан мятного чая. Это одно большое помещение размером пятнадцать на пятнадцать футов: столики и стулья, с одного края над полом приподнимается платформа, покрытая подушками, на которых, сняв обувку, возлежат посетители. Играют в карты, курят кайф… Тут же неизменный портрет бен Юсуфа, Свергнутого султана [330] — его невыразительная морда глядит отовсюду, как и физиономия дружбанистого Рузвельта [331]; виды Мекки, выполненные в жутких голубых и розовых тонах, словно реликвии, ужасно вульгарны, как мозаики периода упадка ацтекской империи… Копаясь в страшном беспорядке заметок и писем в поисках чего-то, натыкаюсь на одно из твоих, Эл, старых посланий, и в глаза сразу бросаются строки: «Хватит хандрить. Нас ждут дела». И это факт. Как мог я проглядеть его? Ты, мать твою, гений, Эл!..
Арабы бросают на меня грязные взгляды, и я смотрю на них в ответ, пока они не опускают глаза и не возвращаются к своему куреву. Если им что-то не понравилось, то убить меня ничего не стоит. Тут уж на все воля Аллаха. Только получив удар кинжалом в почку, понимаешь: оптать! один прокрался за спину! Я таскаю нож и постараюсь продать свою жизнь подороже, отхватив напоследок как можно больше плоти и крови врагов. Если меня лишат почки, вторую под удар я не подставлю.
Вот она, метафизика межличностной схватки: дзен-буддийская прямолинейность, воплощенная в фехтовании или бою на ножах; принципы дзю-дзюцу «побеждай, поддаваясь» и «используй силу противника», разные техники ножевых боев, ножевой бой как мистический спор, дисциплина наподобие йоги; избавься от страха и гнева и смотри на бой отчужденно. Это как примитивный рисунок: художник изображает зверя, не видя его внутренностей, хребта, сердца — хотя знает о них. Почитай «Искусства народов, населяющих южные острова Тихого океана» Ральфа Линтона [332]. Точно так в ножевом бою представляешь анатомию противника — сердце, печень, желудок, сонную артерию — и словно делаешь наброски, наметки клинком. А можно воспринимать бой так же холодно и интеллектуально, как шахматы — игру, в которой за свое тело, драгоценное, золотое тело, надо сорвать как можно большую цену боли и крови. У борцов дзю-дзюцу есть поговорка: «Отдай свои мускулы — дай побить себя — и забери кости врага». В ножевом бою будь готов отдать левую руку, лицо и заберешь у врага печень, желудок, сонную артерию…
Не то чтобы я ищу боя, да и напавший на меня должен быть исключительно дерзок — драк у меня почти не случается. Поножовщина — лишь одна из граней момента, когда я сидел в кафе и смотрел на холм, на его вершину, на сосны, похожие на лаконичные китайские иероглифы на фоне голубого неба в дрожащем, прозрачном воздухе Средиземноморья… Я полностью отдался жизни, ощутив ее, раскрылся и не ждал никого, ничего. «Я всем велел не ждать» [333]. В этом моменте — все… Один французский писатель сказал: «Смерти не боятся только те, кто любит жизнь». Так что, Эл, не бойся за своего Вилли Ли. В одном из писем ты писал: «Ты уходишь от жизни, теряешь энергию, теряешь свободу и становишься вял, не живешь, а существуешь, тонешь, кровь твоя отравлена, заражена наркотой, ты ползешь на брюхе, трепеща, напуганный до смерти». Похоже на рекламу, в которой сначала описывают жертву синдрома вялого кишечника. Но жертва говорит: «А потом я принял оргоновые дрожжи матушки Ли и ОПА-ПА-А-А!»
Аллен, на самом деле я свободен и к ни к чему не привязан, я, блядь, парю. Боюсь, улечу куда- нибудь, как воздушный шарик…
Сегодня прогулка выдалась иная: больше происшествий, меньше откровений. В другом кафе народ подрался — из-за мелочи. Арабы помутузили друг друга сандалиями на резиновой подошве. Обошлось без ножей, без «розочек» и без крови… короче, фигня пресная. Владелец — паренек — удрал в самом начале, а потасовка закончилась совершенно внезапно. Ну, это ж Африка, сынок, что ты хочешь… Хозяин вернулся в обнимку с другим пареньком, и, когда я подошел заплатить за мятный чай, одарил меня лучезарной улыбкой…
Во время прогулки я думал: убить всех гомиков. Не как предателей мужественности гомосексуалистов, а как тех, кто продает человеческую расу силам отрицания и смерти. Убить надо и всех, кто избивает педиков.
«Узнают пусть царьки: чем меж сторон метаться, Врагов убью, друзей — не поведу и бровью» [334].
Как узнать, что мужик — «полностью голубой»?.. «De carne tumefacta у pensamiento in mundo Maricas de los ciudades… Madres de lodo, enemigos sin sueno del Amor, Que dais a los muchachos gotas de sucia muerte con amargo veneno». Гарсия Лорка, «Ода Уолту Уитмену». В переводе звучит так: «Вы пидорские бляди, что населили этот город (против гомиков, как таковых, он ничего не имеет), чьи плоть гниют и мысли. Вы грязи мать и враг любви бессонный, кто отравляет мальчиков по капле ядом едким смерти». Верно-то, верно-то как!.. По ним никто скучать не станет. Но как узнать, кто принадлежит к их классу? Все просто — загляните гею в глаза; полный педик сам себя выдает. Судья в Интерзоне не станет слушать показаний видоков. Ему достаточно взглянуть в глаза, и тут же — приговор или оправдание готовы… Полное отсутствие количественной ориентации приводит к подобию божественного безумия. Да будет так.
Встретил мальчика-араба, невероятно изящного и хрупкого: запястья тонкие, словно бурые сухие веточки…
Увидишь Эдди Вудза [335] — передавай от меня привет и спроси заодно, как там Маркер. Я от него уже полгода ничего не слышал.
Ладно, пора возвращаться к работе над романом об Интерзоне. Иншаалла — даст Бог, — сегодня закончу вторую главу и примусь за главы с линейным повествованием. Говорю тебе, разбирать кипы писем в поисках подходящего материала — все равно что авгиевы конюшни расчищать. На одну главу такой подборки ушло две недели. Каждый раз, как я пытаюсь закончить, мне в башку ударяет идея для еще одной зарисовки.
Буду вести дневник излечения, и это письмо — первая его страница. Может, у меня еще получится стать публицистом. Эл, ты мой агент, постарайся сбагрить мои работы в газету.
ДЖЕКУ КЕРУАКУ И АЛЛЕНУ ГИНЗБЕРГУ
[Танжер]
1 ноября 1955 г.
Дорогие Джек и Аллен!
Арабское кафе. Присел за столик и перекинулся тремя словами с леди Джейн — всего тремя долгими фразами… Никогда меня не штырило так дико, с такой ебической силой… Бывало, конечно, леди Джейн вставляла по самое не балуй, но то случалось в других странах… Смотрю на бамбуковый столик, на нем — стакан мятного чая, пар от которого, словно дым из трубы, задувает внутрь посудины. Показалось, у этого момента особое значение, как у предмета в фильме, когда его берут крупным планом или отдельным кадром. Я словно бы читал книгу, снабженную картинками и музыкальным сопровождением. До реальности,
