куда более массивную, чем требуется, и глаза-буравчики, какие нужны разве что столпу Британской империи да регулировщику уличного движения. А в данный момент его физиономия не только оскорбляла мое эстетическое чувство, но еще и имела явно угрожающее выражение, так что я пожалел, что Дживс, черт его подери, чересчур тактичен.
Разумеется, весьма похвально, что он, как привидение, бесследно растворяется в воздухе, стоит только какому-нибудь визитеру у меня появиться, но бывают минуты — сдается мне, что сейчас как раз именно такая минута, — когда тактичнее всего сплотиться вокруг Бертрама и, случись потасовка, протянуть своему молодому господину руку помощи.
Итак, Дживс испарился. Я не видел и не слышал, как он уходил, но его уже и след простыл. Насколько хватало глаз, везде был только Таппи. И, как я уже упомянул, его вид вселял тревогу. По-моему, он пришел, чтобы вновь поднять вопрос о лодыжках Анджелы, которые я растирал.
Однако его вступительное слово рассеяло мои опасения. Оно звучало вполне миролюбиво, и я вздохнул свободно.
— Берти, — сказал он, — я должен перед тобой извиниться. Для этого и пришел.
Когда я понял, что нет и намека на лодыжки Анджелы, я, как вы уже знаете, почувствовал огромное облегчение. Однако удивился еще больше. Со времени прискорбного случая в «Трутнях» прошло несколько месяцев, и до сих пор Таппи не выказывал никаких признаков раскаяния или сожаления о содеянной им пакости. Более того, как я узнал из достоверных источников, на обедах и званых вечерах он постоянно рассказывает о своей идиотской проделке, хвастает и хохочет как сумасшедший.
Поэтому я не мог взять в толк, как это он столько времени спустя докатился до того, чтобы просить у меня прощения. Возможно, у него совесть заговорила, но с чего бы вдруг?
И тем не менее факт остается фактом.
— Таппи, дружище, — со свойственным мне великодушием сказал я, — забудем об этом.
— Как это «забудем»? Я не забуду.
— В том смысле, что не стоит вспоминать. И думать не стоит. Все мы порой теряем голову и делаем глупости, а потом жалеем. Ты ведь тогда был сильно навеселе.
— О чем, черт подери, мы говорим?
Мне его тон не понравился. Что за бесцеремонность!
— Поправь меня, если я ошибаюсь, — сухо сказал я, — но мне казалось, ты извиняешься за свою дурацкую шутку в «Трутнях», когда ты закинул кольцо за стойку и мне пришлось прыгать в бассейн во фраке.
— Вот осел! Я совсем о другом.
— О чем же?
— Об истории с этой Бассет.
— О какой истории?
— Берти, когда вчера ты мне сказал, что любишь Мадлен Бассет, я сделал вид, будто верю, но на самом деле усомнился. Уж очень невероятно. Но потом я навел справки, и твои слова подтвердились. Я пришел извиниться за то, что не поверил тебе.
— Говоришь, навел справки?
— Я спросил Бассет, делал ли ты ей предложение, и она сказала, да, делал.
— Таппи! Ты с ума сошел!
— Еще чего!
— Это же верх бестактности, неужели ты не понимаешь?
— Нет.
— Нет? Ну, тогда конечно. Хотя, по-моему, тебе следовало бы вести себя деликатнее.
— К черту деликатность. Я должен был убедиться, что не ты похитил у меня Анджелу. Теперь я знаю, что не ты.
Ладно, раз уж речь идет об этом, не стоит его упрекать в отсутствии деликатности.
— А, ну тогда все в порядке, слава Богу.
— Я выяснил, кто похитил Анджелу.
— Что-что?!
Он мне не ответил. В глазах у него разгорался мрачный огонь. Он угрожающе выдвинул челюсть, и теперь она выпирала, не уступая Дживсову затылку.
— Берти, — сказал он, — помнишь мою клятву? Помнишь, что я хотел сделать с тем гадом, который отбил у меня Анджелу?
— Если не ошибаюсь, ты собирался оторвать ему голову…
— …и выпустить кишки. Правильно. Программа остается в силе.
— Но, Таппи, уверяю тебя, никто не похищал у тебя Анджелу в Каннах, готов засвидетельствовать под присягой.
— Ее похитили, когда она вернулась сюда.
— Что?!
— Перестань чтокать.
— Но после возвращения она ни с кем не виделась.
— Ни с кем? А тритонофил?
— Гасси?
— Ну да. Финк-Ноттл, змея подколодная. Нет, это уже полный бред.
— Послушай, ты бредишь! Он влюблен в Бассет.
— Не может быть, чтобы вы все были влюблены в эту малохольную Бассет. По-моему, в нее вообще невозможно влюбиться. Говорю тебе, он влюблен в Анджелу. А она — в него.
— Но Анджела дала тебе отставку еще до Гассиного приезда.
— В том-то и дело, что два часа спустя.
— Не мог же он в нее влюбиться за два часа.
— Почему? Я в нее влюбился за две минуты. Я ее боготворил, эту лупоглазую зазнайку.
— Но послушай…
— Не спорь, Берти. Факты говорят сами за себя. Она любит этого кретина.
— Чушь, старик. Совершеннейшая чушь.
— Да? — Он в ярости топнул ногой. Раньше я про такое только в романах читал, но собственными глазами никогда не видел. — Тогда объясни мне, как вышло, что они помолвлены?
Меня будто дубиной по голове шарахнули.
— Помолвлены?!
— Она сама мне сказала.
— Пошутила.
— Нет, не пошутила. Сразу после того, как закончилась эта дурацкая комедия в школе, он сделал ей предложение, и она согласилась, даже глазом не моргнула.
— Послушай, здесь какая-то ошибка.
— Именно ошибка. Со стороны Финк-Ноттла, змеи подколодной. Сейчас я живо ему это объясню. Вот дай только поймаю. Гоняюсь за ним с половины шестого.
— Гоняешься?
— Все обегал. Хочу оторвать ему голову.
— Ага. Понимаю.
— Ты случайно его не видел?
— Нет.
— Если увидишь, поскорей с ним простись и беги заказывать похоронный венок… А-а, Дживс.
— Сэр?
Я не слышал, как отворилась дверь, но Дживс уже снова оказался в спальне. Лично я уверен, как уже раньше упоминал, что Дживсу двери вообще не нужны. Он вроде индийских йогов, которые могут зашвыривать свои астральные тела куда им заблагорассудится — например, растворится в воздухе где- нибудь, скажем, в Бомбее, а потом соберет свои составные части и через пару минут, глядишь, появился уже в Калькутте. Только такая гипотеза может объяснить, как Дживс ухитряется возникать там, где его
