пришедшая на смену симоновским строчкам, которые служили мне ту же службу в дни «кинофестиваля». Если так, то молитва «сработала»: слово набрало силу, какая мне и не снилась, вошло сегодня без перевода во все языки Земли.
Книгу, которую вы сейчас взяли в руки, я писал уже в условиях гласности. Должен сказать, задача моя от этого не упростилась, а усложнилась. Мне ведь и тогда, в 1984-м, извне никто ничего не диктовал. Это не кто-то мешал — это я сам не смел дойти до сути вещей, сам выступал себе цензором, сам себя останавливал: ну опомнись, разве о таком пишут? разве такое разрешат?! Казалось бы, после пережитого какие могут остаться страхи, где им угнездиться, — но нет, многолетние профессиональные привычки пережили даже психотропный плен, мышление оставалось, во-первых, самоограничительным, а во-вторых, прямолинейно конфронтационным.
Дав книге «вылежаться», я перечитал ее. И показалось, заметил, как от главы к главе избавлялся от нерешительности, половинчатости, предвзятости, а заодно и от брани в адрес противников, может, и извинительной в описываемых тяжких ситуациях, но по большому счету бесплодной. Достиг ли я желаемого? Вероятно, нет, какие-то следы прежних приемов, видимо, сохранились. Временами, перечитывая, я грезил, что вот-вот выявлю эти следы до единого, вытравлю, выскоблю, заменю наиновейшими, наисмелейшими понятиями. Потом до меня дошло, что цель поставлена ложно и недостижима: покуда я чищу рукопись, гласность снова уйдет вперед, я потянусь следом, и так до бесконечности, сказка про белого бычка… В итоге я ограничился тем, что в отдельных местах, где было вовсе невтерпеж, сделал несколько вставок, честно выделив их как «дополнения 1988 года». И сдал рукопись издателям. А дальше будь что будет.
В одном совершенно уверен, да что там уверен — убежден: правда не делится на модную и немодную, своевременную и несвоевременную, желательную и нежелательную. Правда о застое и конфронтации, о начале 80-х, необходима ничуть не меньше, чем о противоречивых и страшных 30-х или грозовых 40-х. Любая иная постановка вопроса тянет нас назад в прошлое, от которого мы еле-еле оторвались. Так что будем последовательны и постараемся по крайней мере не отступить от достигнутых рубежей гласности, какими бы ссылками на текущую политическую конъюнктуру нас порой ни пугали.
По счастью, в редакции «Литературной газеты», сотрудником которой я имею честь состоять, администраторы, привычные жить по указанию, а не по убеждению, составляют сегодня категорическое меньшинство. Иначе газета просто не сумела бы удержать популярность, не достигла бы в нынешней суровой конкурентной борьбе четырехмиллионного тиража. Но и раньше, в условиях, далеких от гласности, она не раз дерзко нарушала чиновные табу, подавала примеры подлинной журналистской смелости, настойчивости и принципиальности. Собственно, один из таких примеров и вырос в конце концов в эту книгу. А можно сформулировать то же самое по-другому: единственный положительный герой моего повествования — газета. Моя газета.
Чтобы не затягивать предисловия, затрону напоследок тему важную и вместе с тем самостоятельную. Памятливый читатель обратит внимание, что по сравнению с репортажами 1984 года в книге появилось немало новых имен, дат, адресов, подробностей. Откуда они взялись? Достоверны ли? Не подогнал ли я теперь, когда все позади, факты под результат?
Ответ состоит из двух частей. Во-первых, я всячески старался накинуть на себя узду, ничего не подгонять и ничего не выдумывать. Выдумки в отличие от правды почти всегда чересчур правдоподобны и торчали бы из текста, как плохие протезы.
Во-вторых, узда для меня — понятие не фигуральное, а вполне осязаемое и материальное. Все дни и месяцы, что я работал над книгой, на моем столе рядом с пишущей машинкой лежали девять магнитофонных кассет — мои «западные» дневники общей протяженностью, если сложить дорожки, почти два километра, тринадцать часов звучания. Как я вел их в условиях непрерывной, технически изощренной слежки, как ухитрился сохранить, — разговор особый, потерпите до соответствующей главы— узнаете. Для прямой публикации они не годятся, да и велись не для этого, но как подсобный, справочный материал незаменимы. И подтасовка исключена: дневники были сданы первым же советским представителям, с какими я встретился, и вернулись ко мне лишь после доскональной проверки, то есть значительное время спустя. Имена, адреса и прочее — оттуда.
Итак, книга перед вами. Надеюсь, равнодушных она не оставит.
ВМЕСТО ЭПИГРАФА
