У Лукино Висконти есть фильм «Смерть в Венеции». Возможно, его включали в программы кинофестивалей, но если да, то задолго до 1983 года. Основное действие там происходит на острове Лидо. Но когда герою становится плохо, совсем плохо, камера переносит его и нас в лабиринты исторической части города. Дует знобкий осенний ветер (забыл название), арки и щели дворов-улиц наваливаются справа и слева, спереди и сзади, кренятся, давят, душат, падают, и смерть приходит как избавление.
Ну а при чем тут чары? — спросите вы. Во что влюбляться? Что это за поэма, которая норовит обернуться кошмаром? Погодите, не выносите поспешных приговоров. В первых числах сентября не было стылых осенних ветров, а был легкий ласковый бриз. Ничто ниоткуда не наваливалось, кроме извечной, независимой от страны пребывания, беды — нехватки времени. И запах водорослей и свежей рыбы — запах моря — смешивался с запахами кофе и специй — запахами юга, и вся эта гамма дробилась и множилась в плавильне прогретых солнцем стен, а поверх коктейля ароматов, как терпкая вишенка, лежал специфический венецианский дух. Может, это и не запах или не только запах, но за неимением более точных слов я определил бы его как запах тления.
Это же, увы, неоспоримая истина: Венеция разрушается, приходит в упадок. Разные силы тому причиной, природные и рукотворные, климатические и социальные, не стану их перечислять. В Соединенных Штатах мне рассказывали, что среди проектов спасения города сокровищ встретился и трагикомический: некий миллиардер-меценат пожелал завещать венецианцам все свое состояние при условии, что… Венеция будет разобрана по кирпичику и перенесена за океан, к берегам Флориды: там, мол, и климат вполне подходящий, и туристов не убавится, и вообще американские инженеры подведут под Дворец дожей железобетонный фундамент, рассчитанный самое малое еще на тысячу лет. К счастью, сие предложение никто пока серьезно не рассматривал, но все же: как добиться, чтобы чудо не утонуло, как его уберечь?
Вот та мысль, до конца не додумываемая и даже отгоняемая, которая делает пребывание в Венеции пронзительно памятным, а обаяние ее неотразимым: завтра или послезавтра всей этой красоты может уже не быть. Не требуется ни гидротехнических, ни архитектурных и искусствоведческих знаний, чтобы углядеть на стенах и потолках патину сырости, ощутить усталость и рыхлость разъедаемой влагой кладки. Не нужно ни путеводителей, ни гидов, чтобы посетовать, как небрежно, спустя рукава сберегается то, что еще вполне можно было бы сберечь: каналы не чистятся, фасады не штукатурятся, под замшелыми причалами у некогда гордых палаццо качаются, пованивая, вороха разноплеменного мусора. «Плавучая галерея на клоаке» — это тоже о Венеции, и это тоже Пастернак. Да простится мне дерзость, но я подытожу его впечатления по-своему: многие, кто с весны до осени зачарованно бродит по этому невозможному городу, не столько встречаются, сколько прощаются с красотой.
В самом первом из одноименных своих репортажей в «Литгазете» я, помнится, как бы переложил на Венецию часть вины за то, что приключилось со мной потом: слишком-де заворожила, заставила потерять бдительность. И я-де в ослеплении забыл то, о чем следовало бы помнить: что именно мировые туристские центры с их многолюдьем привлекают пристальное внимание специальных служб Запада и создают особо благоприятные условия для их, с позволения сказать, деятельности. Насчет пристального внимания спорить не приходится, и тем не менее тезис нуждается, как считаю теперь, в уточнении.
Во-первых, сама-то Венеция, дело ясное, ни в чем не виновата. Ни в том, что ее выбирали и выбирают местом действия разных «шпионских» фильмов (в том числе джеймсбондовского «Из России с любовью»), ни в том, что на белом свете, и без того обремененном множеством тяжких забот, джеймсы бонды обретаются не только на экране, но и во плоти. И во-вторых, независимое от «во-первых», но примыкающее к нему: забыть можно лишь то, что знаешь, а я до Венеции и с экранным-то вариантом темы был знаком еле-еле.
Ну а в-третьих, и это главное: что, собственно, понимать под бдительностью? Шараханье от собственной тени, безвылазное сидение в четырех стенах гостиничного номера? Кое-кто так и делает, покидая добровольное заточение лишь ради пресловутого «отоваривания». Но с журналистской миссией такое сверхосторожное поведение просто несовместимо, а кроме того, я органически не понимаю людей, которые — при любом характере поездки — не нашли в Софии двух часов подняться на Витошу или в Кёльне посетить собор во время торжественной службы. И есть немало городов — Прага и Будапешт, Вена и Париж и наверняка другие, в которых не был, — где двумя часами не обойдешься, где обязательно надо побродить с планом в руке и, пусть за счет отдыха, за счет сна, остаться с историей наедине. А то вернешься из дальних странствий, сдашь положенные документы — и что в итоге? Новые штаны?..
Кинофестиваль по традиции проводился на курортном острове Лидо, длиннющем наносном бугре, отделяющем Лагуну от Адриатики, в трех расположенных по соседству зданиях — Дворце кино, казино и отеле «Эксельсиор». Вот почему наша первая прогулка по Венеции была столь недолгой — от вокзала до пристани, где швартуются пароходики — «вапоретто», к которым как нельзя лучше применим стародавний термин «речной трамвай». До сих пор помню номера пароходных маршрутов: от вокзала Санта-Лючия — второй, от Святого Марка — шестой. Пристань назначения называется пышно: Санта-Мария-Элизабетта. Хотя «двойка» затем еще и заплывает в глубь Лидо, к самому порогу казино.
Но нам на первый раз туда было не надо. Прежде всего следовало отыскать свои отели: до «Эксельсиора» мы ни по рангу, ни по командировочной смете не доросли. Это мы выяснили еще по дороге: моему спутнику — в отель «Кристалло», мне — в «Бьязутти» на виа Энрико Дандоло. Еще одного коллегу поселили в «Вилле Отелло». Отели, правда, недалеко друг от друга, но всех советских, кроме официальной делегации и одной именитой супружеской кинопары, разделили по разным гостиницам. Зачем? Казалось бы, разделение, противное всякой логике. Неорганизованность — или?.. Хотелось бы думать, что все-таки без «или», что никакого заговора, тем более с участием дирекции фестиваля, еще не существовало.
От тенистой виа Дандоло до Дворца кино и «Эксельсиора» — немногим более километра. Можно идти по виа Лепанто, как бы копирующей историческую Венецию, по набережной тихого внутреннего канала с тусклой водой под горбатыми мостиками. А можно и иначе — выйти на море. Тогда налево расстелется Адриатика, белый ухоженный пляж и на нем шеренги разноцветных кабинок, островерхих, как рыцарские шатры, словно выбежавших из реквизита какой-нибудь киноленты по Вальтеру Скотту. Ну а направо — колоннада отеля «Де бен», где Висконти поселил героев «Смерти в Венеции». Такие вот, будто нарочно подобранные, киноподступы к кинопразднику.
Вообще-то фестиваль ощущается в Венеции слабо. Ни афиш на каждом углу, ни парадов-алле, ни билетного ажиотажа (хотя перед отдельными премьерами очереди во Дворец кино все же выстраивались). Фестивалями, вернисажами, громкими именами этот город не удивишь. А Лидо — и подавно. Лидо — аристократ, и не дряхлеющий, как фасады на Большом канале, а вполне современный, играющий в теннис и уделяющий главное свое внимание банковским счетам. Лидо — это прежде всего особняки и виллы, раскинувшиеся не по-венециански просторно, утопающие в зелени, а в сентябре нередко уже пустующие: купальный сезон, по мнению владельцев, миновал, а кинофестиваль их интересует мало.
Но вот и «Эксельсиор». Пресс-центр. Огромные окна, устремленные в адриатические дали, заливают зал солнечным светом — хоть начинай тут же съемку, и не надо юпитеров. Любезнейшая Марина Мартинетти, сотрудница пресс-центра, вручила нам под небольшой денежный залог ключи от журналистских боксов, раздала фестивальные карточки-пропуска. Ее заботами всем советским корреспондентам достались карточки высшей категории— «адзурра» (голубые), дающие самые широкие права, вплоть до посещения конкурсных просмотров и премьер. Формально почти никто из нас на подобную честь претендовать не мог, она предусматривалась лишь для ежедневных газет, но что тут скажешь? Одно-единственное: спасибо за внимание…
Тем не менее на фестивальных премьерах, кроме, кажется, одного-двух случаев, я не бывал. Твердо помню один. Шел фильм Алена Рене «Жизнь — это роман». Яблоку негде было упасть, с трудом отыскал местечко на галерке. А стоил того фильм? Сомнительно. Салонная, путаная история о том, как некий светский лев задумал, а его потомки осуществили постройку «храма счастья» — не то религиозно- гипнотического центра, не то фешенебельного дома терпимости. Сюжет петляет и дробится, актерам, в сущности, нечего играть. Странный фильм, тем более странный, что поставлен автором знаменитой, вошедшей в современную киноклассику картины «Хиросима, любовь моя»…
В том-то, однако, и соль, что публике, набившейся во Дворец кино, фильм в принципе понравился. Многим «престижным» фестивалям, особенно на премьерах, свойственна специфичная, довольно
