— Нет, так даже лучше.
— Нашел Пизмарча?
— Ага. Он как раз допивал пиво, которым его угостили друзья и поклонники.
— Наверное, он рад, что песня имела успех.
— Еще бы! Насколько я понял, он собирается включить «Бандольеро» в постоянный репертуар. Судя по всему, до этого он специализировался на «Свадебной песне пахаря».
— А ты попросил его принести шаль?
— Да. Я распорядился на этот счет, скоро явится.
Он умолчал о том (у мужчин бывают свои маленькие секреты), что прежде чем исполнять поручение, наказал Альберту Пизмарчу занять наблюдательный пост у перехода из первого класса во второй и, подобно Горацию на мосту,[74] предотвратить вторжение Фуксии. После этого маневра ему полегчало. Теперь полный порядок, думал он. Как мы уже убедились, он не причислял стюарда к выдающимся стратегам нашего времени, однако такую простую и бесхитростную операцию, казалось, трудно провалить.
Он вдохнул полной грудью свежий океанский воздух, чувствуя себя генералом в конце триумфального сражения. И нежно поцеловал Гертруду, причем не один, а множество раз.
Все складывалось замечательным образом. Вне всяких сомнений. Она оценила его порыв, однако особой пылкости он не заметил. Манеры ее были сдержанны и в голосе сквозил холодок. По всему видно было, что-то ее смущает.
— Монти, — тихо сказала она.
— А?
Молчание. Потом, после паузы:
— Монти, помнишь, о чем мы с тобой говорили перед ланчем?
— А?
— Про мисс Флокс и про то, чтобы вы не общались.
— Ах это! Ну да…
— Ты с ней не разговаривал?
Монти выпятил грудь колесом. Будь на нем накрахмаленная сорочка, а не более современная рубашка из мягкого пике она бы в момент лопнула. Ни одну грудь не распирает так, как грудь человека с чистой совестью.
— Нет!
— Я очень рада.
— Я с ней даже не виделся!
В голосе Гертруды опять послышался холодок:
— Ясно. А если бы встретил, заговорил бы?
— Нет-нет. Ничего подобного. Я бы с ней даже не поздоровался.
— Здороваться нужно.
— Не всегда.
— Я против этого не возражаю.
— Ну хорошо, поздоровался бы — холодно.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Тогда я спокойна. Она нехороший человек.
— Точно.
— Наверное, потому что из Голливуда.
— Совершенно верно.
— Или потому, что рыжая.
— Тоже возможно.
— Значит, ты с ней не разговаривал?
— Ни словом не обмолвился.
— Я так счастлива… Монти!
— Гертруда!
— Ой, кто-то идет.
Кто-то в белой куртке двигался прямо на них из темноты. Он тяжело дышал, но упорно напевал «Бандольеро».
— Пизмарч? — окликнула его Гертруда.
— А, вот вы где, мисс, — сказал Пизмарч вежливо. — Я принес вам шаль.
— Спасибо большое.
— Не знаю, ту или нет — она висела у вас в шкафу. Голубая и пушистая на ощупь.
— Да, это она. Все правильно. Спасибо большое. Выступление прошло великолепно, от всей души поздравляю.
— Благодарю, мисс. Да, пожалуй, я и впрямь всех сразил наповал. Публика неистовствовала. Отличный номер, мисс. Вы правильно отметили, очень зажигательный. Я намерен чаще исполнять его в будущем.
— Мистер Бодкин так и сказал.
Стюард стал вглядываться во тьму:
— А, так это мистер Бодкин рядом с вами, мисс? Я его не узнал. У меня для вас сообщение, сэр, — сказал Альберт Пизмарч учтиво. — Следуя вашей инструкции, сэр, я подстерег мисс Флокс и отослал ее назад, уведомив, что в настоящий момент вы не можете встретиться с ней, как было ранее условлено, а она попросила передать, что все понимает, ничего страшного, и будет ждать вас у себя в каюте в любое время между одиннадцатью вечера и полуночью.
Глава XIX
Украдкой пробираясь по коридорам, на цыпочках спускаясь по лестницам, уворачиваясь от встречных стюардов, стюардесс и пассажиров, Реджи Теннисон, покинув салон в десять ноль-ноль, в три с половиной минуты одиннадцатого стоял возле дверей Фуксии. Сердце его бешено колотилось и, казалось, вот-вот лопнет от натуги, а позвоночник под смокингом извивался, как змея. Он так долго не смел дохнуть, что почти забыл, как это делается. Как Монти Бодкина перед свиданием с Фуксией и Альберта Пизмарча перед исполнением «Бандольеро», его одолела трусость.
Собираясь надело, он был настроен на легкий и непринужденный лад, точно юный фланер, решивший размять ноги после обеда. Однако с каждым шагом образ беспечного гуляки становился все менее убедительным, и когда наконец он остановился в тиши коридора, испуганно озираясь по сторонам и настороженно прислушиваясь к глухому и зловещему поскрипыванию половиц, от которого сердце уходило в пятки, трактовка роли кардинально изменилась. В настоящий момент он весьма талантливо изображал одного из тех подозрительных субъектов, которых любит задерживать полиция. Полицейский, случись таковому оказаться рядом, не сказал бы наверняка, что именно замыслил Реджи — убийство, поджог, кражу со взломом или покупку шоколадки после восьми вечера, но ясно было одно: он замыслил что-то нехорошее.
Секунд сорок молодой человек простоял в неподвижности, лишь глазами бешено вращал. Затем, когда ему показалось, что так может длиться до бесконечности, внезапно в голове у него промелькнула мысль, от которой он вновь осмелел и приободрился, а легкие обрели былую эластичность. Лицо его посуровело, плечи расправились, а губы беззвучно зашевелились, словно внутренний голос шепнул ему на ухо: «Две тысячи фунтов», а он ответил: «Помню, помню, не забыл». Он судорожно рванул дверную ручку и вошел внутрь.
Учитывая, что хозяйка каюты когда-то была ему дорога — однажды дело даже дошло до предложения руки и сердца, — можно было бы подумать, что, оглядывая ее апартаменты и натыкаясь
