— Джефа? — догадался Фредди.
— Еще одно очко. Фредди заулыбался.
— Это хорошо. Он — ух, какой парень!
— И я так думаю.
— Правда, француз, — огорчился честный Фредди. — Ничего не попишешь. Хотя у него мать американка!
— Тогда все в порядке, — сказала Терри. — Ну, Мяч, катитесь к себе. Спасибо за помощь. Привет Змеюке.
Именно в этот миг появилась Кейт, подобная Саре Сиддонс[124] в роли леди Макбет, и Фредди юркнул на балкон, пробормотав что-то вроде «Спокононочи». Постояв немного на фоне летнего неба, он исчез, словно кошка в саду, поскольку при всей своей смелости эту особу боялся. Она воздействовала на него точно так же, как на Питера Уимза из юридической конторы «Келли, Дубински, Уикс, Уимз и Бэссинджер».
— Та-ак! — проговорила Кейт.
— Ты удивилась, что он еще здесь? — спросила Терри. — Ничего. Он ждал, чтобы сделать мне предложение.
— О! — воскликнула Кейт. Мы преувеличим если скажем, что лицо ее смягчилось, но все же ей явно стало легче. — Да, это лучше всего.
— А я ему отказала.
— Что!
— Он очень милый, но я за него не выйду.
— Ты шутишь?
— Нет.
— Значит, ты сошла с ума. Неужели тебе неясно…
— Ой, хватит!
— Да что с тобой говорить! Терри охватило раскаяние.
— Ну, прости меня! Я не хотела тебя обидеть. Просто нервы сдали. Я какая-то взвинченная.
— И
Когда еду и вина заказывает маркиз Мофриньез-э-Валери-Моберран, гости, вернувшись домой, часто нуждаются в соде. Случилось это и с Кейт. Вскоре она вернулась, гордая и скорбная, и надменно произнесла:
— Соды нету?
Терри не ответила. Она что-то писала.
— Нету ли у нас соды? — повторила сестра.
Терри обернулась. Лицо у нее было бледное, глаза — какие-то темные.
— Есть. В ванной.
— Спасибо. Они помолчали.
— Ты ляжешь когда-нибудь? — спросила Кейт.
— Вот только допишу.
— А кому ты пишешь? — по-прежнему гордо, но не без любопытства осведомилась Кейт.
— Фредди. Можешь оставить утром у портье. Так, записка. Принимаю предложение.
— Что?! Значит, ты видишь, что я права?
— Ты всегда права, и с Джефом тоже. Ты сказала, что я получу любезное письмо — занят, то-се, деловая встреча. Вот оно, пожалуйста. Прочти, если хочешь, — сказала Терри и, горько плача, кинулась на тахту.
— Ой, дорогая! — запричитала Кейт, обнимая ее покрепче. — Ой, моя миленькая!
Глава VIII
Трапеза с издателем превзошла все ожидания. Начиная с мартини, она струилась, как бриз. Именно такие трапезы запечатлеваются на пленке памяти, когда с нее стерся даже вчерашний день.
Джеф, как все мы, нередко сомневался в том, что человек — венец мироздания. На эту мысль его наводили немецкие солдаты и консьерж в его доме. Однако сейчас, глядя на Клаттербака, он понимал, что заблуждался. Род человеческий, в сущности, неплох. Если он произвел на свет это дивное создание, он вправе похлопать себя по груди и лихо надеть шляпу набок.
Да, ничего не скажешь, телесно этот ангел не достиг идеала. Обычно издатели тощают от общения с авторами, он же — раздался во все стороны и благодаря круглому лицу, круглым глазам и круглым очкам походил на сову, отдавшую должное полевкам. Ближних он превосходил не внешностью, а речью.
Поначалу, надо признаться, и здесь он ничем не блистал, ибо за коктейлями говорил о том, как хорошо без жены в Париже. Конечно, заверил он, она — лучшая из женщин, но не всегда его понимает. Скажем, трудно внушить ей, что человек умственного труда должен время от времени развлекаться, иначе у него будет язва. Примерно это слышал Джеф и от Честера Тодда.
Предупредив, что он ни в малой мере не сидит на диете, Клаттербак заказал внушительный ланч и развил свою тему, выражая признательность Промыслу, подсунувшему любимой супруге простейшую корь. Однако когда официант привез бифштекс с жареной картошкой, он перешел к делу, представ перед Джефом во всем своем очаровании.
— Так вот, эта ваша книжка, — сказал Клаттербак, впиваясь в мясо вилкой и зубами. — Поразительно! Где вы научились так писать по-английски? И не подумаешь, что француз.
— Я наполовину американец. Оба языка мне родные.
— И про Америку пишете, как будто там долго жили.
— А я и жил. Отец женился, мы с мачехой не ладили, и я туда уехал на несколько лет. Чего я только ни делал! И водой торговал, и на ранчо вкалывал, и бродил с другом по пустыне… Ну, всякое бывало. К началу войны я служил официантом в нью-йоркском отеле.
— В каком?
— «Бербадж».
— Бывал там, бывал. Кормят хорошо, но мало. А потом вы проливали кровь за Францию?
— Именно. Вообще-то я немного пролил. Мог и больше.
— Не были в этих, как их, маки?
— Был.
— Тяжело, а?
— Нелегко.
— Кормят плохо, я думаю.
— Да, не особенно.
— Ах, как я вас понимаю! Вот, посудите. У меня домик в таком Бенсонбурге, на Лонг-Айленде. Сидим мы как-то в воскресенье, пьем коктейль, тут заходит кухарка и сообщает, что соседский дог съел баранье жаркое, когда она отвернулась. Представляете? Мясная лавка — в Уэстхемптоне, это шесть миль, и вообще закрыта по воскресеньям. Пришлось обойтись яйцами. Я съел штук пять, ну, шесть, с беконом, закусил сыром, пирогом… Ничего, выжил, но не дай Бог опять так влипнуть! Эй, гарсон! Анкор[125] картошки фри. Да, боец Сопротивления, это вам не кот начхал. Очень хорошо для суперобложки.
Джеф подавился. На Клаттербека он смотрел так, как месье Легондю — на светящуюся фигуру, посоветовавшую ударить топором месье де ла Урмери.
— Простите, вы не скажете это еще раз? — спросил он.
— Про картошку?
