шарика, и он, подобно шарику, внезапно скукожился. Отвалив челюсть, он глядел на вновь вошедших.
Вошли в зал двое — долговязый мистер Пилкингтон и другой, ростом пониже, казавшийся рядом со спутником-жирафом еще толще, чем был на самом деле. Чуть за тридцать, чисто выбритый, светлые волосы гладко зачесаны назад, цвет лица нездоровый, близко посаженные зеленоватые глазки… Стоя у конца полукруга, толстяк грозно поглядывал поверх хористов на незадачливого мистера Зальцбурга.
— Почему девушки не работают?
Мистер Зальцбург, нервно приподнявшийся с табурета, пугливо отшатнулся от этого взгляда и, споткнувшись о табурет, плюхнулся задом на пианино, произведя любопытный аккорд, в духе футуристов.
— Я… мы… э… мистер Гобл…
Мистер Гобл обратил свой зеленый взор на концертную аудиторию, посеяв в ее рядах тихую панику, будто спрыснул их из шланга ядовитой жидкостью. Девушки, сидевшие к нему поближе, трепеща, опустили глаза себе на туфли, а те, что подальше, норовили укрыться за спинами соседей. Даже герцогиня, тешившая себя убеждением, будто обладает даром непомерного высокомерия, перед которым пасуют любые нахалы, а пристающие с ухаживаниями отступают в смущении, отвела глаза; поникла и девушка-ива, подружка Иззи, точно хрупкое деревцо под ураганным ветром, несмотря на свои победы над обладателем почетного титула.
Одна Джилл бесстрашно встретила взгляд агента. Сидя на внешней стороне полукруга, она открыто смотрела на него. Ей не доводилось видеть ничего похожего. Такое поведение выделяло ее из толпы, и мистер Гобл сосредоточился на ней.
Несколько секунд он молча взирал на Джилл, потом, подняв палец-сосиску, обежал взглядом остальных, будто погрузившись в сложные математические подсчеты.
— Тринадцать, — наконец подвел он итог. — Да, все верно, я насчитал тринадцать. — Он обернулся к мистеру Пилкингтону. — Я же говорил, в хоре будет двенадцать девушек.
Вспыхнув, мистер Пилкингтон споткнулся о собственные ноги.
— Ну да… да… — неопределенно промычал он. — Да.
— А здесь — тринадцать. Сами посчитайте! — Мистер Гобл круто повернулся к Джилл. — Как ваша фамилия? Кто вас нанял?
Хриплый звук откуда-то из-под потолка известил, что мистер Пилкингтон прочищает горло.
— Я… э…
— Ах, вон оно как?
Гобл опять уставился на Джилл. Осмотр затянулся надолго, и ее охватило чувство, будто в ее одежде что-то не в порядке. Она ответила на взгляд дерзко, насколько удалось, но сердце у нее бурно колотилось. Еще ни разу в жизни она никого не боялась, но в этом светловолосом толстяке было что-то змеиное, и ей стало тошно, как от тараканов в детстве. В уме у нее на секунду мелькнуло: как было бы отвратительно, если б он до нее дотронулся! Весь мягкий, липкий…
— Ладно, — заключил наконец мистер Гобл и кивнул мистеру Зальцбургу. — Продолжайте! И постарайтесь на этот раз хоть немножко поработать. Я вас не для того нанял, чтоб музыкальные представления тут устраивать.
— Да, мистер Гобл. То есть, я имею в виду — нет, мистер Гобл!
— Сегодня днем можете репетировать на сцене «Готэма», — бросил мистер Гобл. — Назначьте репетицию ровно на 2.00.
За дверью Гобл повернулся к Пилкингтону:
— Глупая выходка с вашей стороны нанимать эту девицу. Тринадцать! Да я лучше под лестницей в пятницу пройду, чем дам премьеру в Нью-Йорке с хором из тринадцати девушек. Ладно, неважно. Выбросим какую-нибудь после гастрольных показов. — Он призадумался на минутку.
— А девчонка прехорошенькая! Где это вы такую подцепили?
— Она… э… пришла в офис, когда вас не было. Я сразу увидел — тот самый типаж, какой требуется нам для музыкального ансамбля, поэтому я и нанял ее. Она… — Мистер Пилкингтон сглотнул, — такая… очаровательная! Такая… утонченная!
— Да, верно, хорошенькая, — согласился мистер Гобл, погрузившись в свои мысли. Мистер Пилкингтон боязливо поспешал следом. Вот такие эпизоды побуждали его жалеть, что он не обладает уверенностью в себе. Он тосковал, что не из тех он мужчин, чтобы, сбив шляпу набок и вздернув подбородок, бросить вызов всему миру. Финансовое бремя спектакля нес он. Если спектакль провалится, в убытке будет только он один. И все же, каким-то манером этот грубиян, этот неотесанный субъект, шагающий перед ним, никогда не позволит ему и словечка вставить, будто он ребенок. Гобл деспотически правил один; кричал и вел себя так, точно командовать пристало только ему. Мистер Пилкингтон вздохнул, уже жалея, что ввязался в театральное дело.
В зале мистер Зальцбург вытер лоб, очки и руки с видом человека, очнувшегося посреди кошмарного сна.
— Де-тьи! — едва прошептал он. — Де-тьи! Пожалуйста, еще раз! Акт первый. Вступительный хор. Начали! Ла-ла-ла!
— Ла-ла-ла! — вторили ему укрощенные члены ансамбля.
К тому времени как две половинки труппы — ансамбль и солисты — слились в одно целое, новизна для Джилл притупилась. Ей стало казаться, будто она всю свою жизнь работает в театре, и только и знает, что репетирует. Приятные светские сборища вокруг пианино мистера Зальцбурга через несколько дней сменились гораздо менее приятными и более напряженными репетициями — разучиванием танцев под руководством знаменитого Джонсона Миллера. Ростом Миллер был невелик, с белоснежной шапкой волос и каучуковым телом акробата-подростка. Сколько ему лет, никто в точности не знал, но, несомненно, он достиг возраста, когда человек уже не способен на те подвиги выносливости, какие он совершал каждодневно с неутомимым энтузиазмом фокстерьера. Издевками и бранью он вывел по тернистой дороге к успеху больше театральных трупп, чем десяток других хореографов страны, вместе взятых, несмотря даже на свой физический изъян — глухоту. Миллер обладал волшебным даром улавливать мелодии, фактически не слыша их. Казалось, будто он впитывает музыку, под которую ему надо ставить танцы. Манеры у него были грубоватые и деспотичные, и он неизменно выкладывал все, что думает, откровенно и без обиняков. Привычка эта, как ни странно, принесла ему популярность там, где язык двусмысленностей и туманных намеков культивируется почти так же усердно, как в международной дипломатии. То, что Джонсон Миллер высказывал вам в лицо, возражений не предполагало, и люди это ценили.
Как-то вечером, когда девицы из ансамбля переодевались, снимая практичные платья после особо изматывающей репетиции, подружка Иззи, то есть ива, дала ему исчерпывающую характеристику, защищая от нападок южной девушки, жаловавшейся, что хореограф совсем загонял ее.
— Ну конечно, он тебя загонял. И меня тоже. У меня прямо на глазах тают девичьи округлости, а тело так деревенеет, что я едва наклоняюсь ботинки зашнуровать. Но он знает свое дело, он — балетмейстер высший класс, а так редко про кого можно сказать в нашем шоу-бизнесе.
— Это правда, — согласилась блондинка. — Дело свое он знает. Он обеспечил успех многим шоу, которые, если бы не он, шмякнулись бы об пол, как уставшие собаки.
Герцогиня зевнула. Репетиции всегда утомляли ее, а то, что она видела в «Розе Америки», не производило на нее особого впечатления.
— Вот уж удивлюсь, если он и с нашим шоу умудрится добиться успеха! Мне оно кажется дикой чепухой.
— Плямо конец света, душечка, — откликнулся херувим, поправляя перед зеркалом золотистую гривку, — Меня от него вообще тошнит. И чего это Айк взялся за такую чушь?
Девушка, которая знала все — в любой труппе непременно сыщется такая, — заторопилась с объяснениями:
— Ой, а я слыхала! Айк не вкладывает ни гроша. Он получит двадцать пять процентов с проката. Ангел-спаситель — тот, долговязый, который все к нам заглядывает. Пилкингтон.
— А позже Рокфеллер потребуется, — вывела блондинка.
— Да ну! Палу дней обкатаем шоу на гастлолях, а там подыщут какого-нибудь автола подчистить, —
