денег в Нью-Йорке можно, особенно если ты проработала три года у модистки и умеешь сама шить себе наряды, как и делала герцогиня, несмотря на все уверения, что наряды она покупает только на Пятой авеню. Она-то надеялась, что теперь, после того как эту нелепую комедию отшлифует человек, знающий свое дело, спектакль продержится долго, и она сумеет отложить несколько долларов, таких важных, когда вы начинаете семейную жизнь. Катберту, несмотря на всю его преданность, не вытянуть финансовые трудности одному, а значит, свадьбу опять придется отложить. И герцогиня, забыв все свои манеры, определяемые одними товарками как «фу-ты, ну-ты», другими как «задавака», сидела на стуле и орошала слезами носовые платки с той же быстротой, с какой ей протягивали новые.
Только Джилл не проронила ни словечка утешения, и не потому, что ей не было жаль герцогиню. Она в жизни никого так не жалела. Падение с высот высокомерия ранило ее чувствительное сердечко, но ей претила сама мысль вторить банальным словам утешения. Какой толк в словах, думала она, стискивая зубы и сверля взглядом отсутствующих менеджеров, скорее всего, услаждавшихся роскошным обедом. Действие — вот что ей требовалось. На нее напало то же неистово-яростное настроение, что и тогда, в Лондоне, когда она бросилась на защиту попугая. Воинственный дух, подугасший в ней из-за ночной репетиции, возродился в полной мере.
— Что же вы намерены делать? — воскликнула она. — Неужели ничего?
Хористки неуверенно переглянулись. Им и в голову не приходило, что можно как-то действовать. Такие случаи бывают, и это очень печально, но делать… ну, что тут, собственно, сделаешь?!
Джилл побледнела. Глаза у нее сверкали. В комнатке, набитой девушками, она властвовала, словно маленький Наполеон. Перемена поразила всех. До этой минуты хористки считали ее на редкость тихой. Она со всеми держалась скромно, ненавязчиво и приветливо. Она всем нравилась, никто и не подозревал, что в ней таятся столь воинственные качества. Никто ничего и не сказал, но все заволновались — Джилл подбросила свежую идею, и та начала пускать корни. Делать? А что, вполне возможно!
— Мы не должны выходить сегодня на сцену, если ей не позволят играть, — сказала Джилл.
Легкое волнение перешло в бурление. Энтузиазм заразителен, а каждая девушка в душе бунтарка. Идея вдохновила их. Отказаться играть в спектакле в вечер премьеры! Разве какой-нибудь хор такое откалывал? Они войдут в историю!
— Мы что, бастуем? — трепетно выговорил кто-то.
— Да! — вскричала Джилл. — Бастуем!
— Ула-аа! Вот это здолово! — воскликнул херувим, что и решило исход дела. Его все любили, и эти слова укрепили сомневающихся. — Бастуем!
— Бас-ту-ем!
Джилл повернулась к герцогине, изумленно разинувшей рот. Рыдать она прекратила и сидела теперь в ступоре.
— Одевайтесь и готовьтесь к спектаклю, — скомандовала Джилл. — Мы все будем готовы. А потом я пойду, разыщу мистера Гобла и объявлю ему, что мы намерены сделать. Если он не уступит, мы останемся здесь, в уборной, и спектакль не состоится!
Когда Джилл отыскала мистера Гобла, тот, сбив шляпу на затылок, с неизменной сигарой во рту, наблюдал за возведением декораций к первому акту. Стоя спиной к противопожарному занавесу, он сердито хмурился на синее полотно, которому полагалось изображать живописное летнее небо, которое мы видим на лучших курортах Лонг-Айленда. Спустившись с лестницы, ведущей в гримерные, Джилл заслонила ему линию горизонта.
— Не загораживайте свет! — рявкнул мистер Гобл, человек откровенный. И прибавил для пущей убедительности: — Чтоб вас растак!
— Пожалуйста, отойдите в сторонку, — перевел помреж. — Мистер Гобл смотрит декорации.
Главный плотник, последний в этой маленькой группке, не проронил ни слова. Театральные плотники никогда ничего не говорят. Длительное общение с режиссерами научило их, что единственно возможная тактика в вечер премьеры — завернуться в молчание как в занавеску и не высовывать носа, пока враг не утомится и не отправится донимать другого.
— Не то! — заключил мистер Гобл, наклонив голову набок.
— Понятно, понятно… — подобострастно заверил помреж. — Чересчур… э, вернее, недостаточно… в общем, мне понятна ваша мысль.
— Оно чересчур синее! — проскрежетал мистер Гобл, раздраженный такой невнятной реакцией. — Вот в чем дело!
Главный плотник изменил проверенной тактике молчания. Его так и подзуживало высказаться. Дома он большей частью валялся в кровати, читая разные журналы, но прошлым летом, по чистой случайности, ему довелось увидеть небо, и теперь он решил, что это дает ему право высказаться как специалисту.
— Небо вообще синее! — хрипло заметил он. — Да-с, сэр, си-не-е. Сам видел. — Он опять погрузился в молчание, а чтобы предотвратить новую оплошность, заткнул рот большим куском жвачки.
Мистер Гобл кинул на красноречивого оратора зловещий взгляд. Он не привык, чтобы с ним спорили. Скорее всего, он хотел добавить к взгляду какое-нибудь хорошее словцо, но тут вмешалась Джилл:
— Мистер Гобл…
— Ну, что там еще? — резко обернулся он.
Грустно думать, как скоро симпатии в нашем мире превращаются в неприязнь. Две недели назад мистер Гобл смотрел на Джилл благосклонным взглядом. Она казалась ему очень хорошенькой. Но ее отказ пойти с ним в зал, а через неделю — отказ поужинать вместе, кардинально переменил его взгляды. Если б решать, какую из тринадцати уволить, предоставили ему, как предоставляли большинство решений в этом театре, он, конечно, выбрал бы Джилл. Но на этой стадии спектакля приходилось, к сожалению, идти на уступки темпераментному Миллеру. Гобл прекрасно понимал, что услуги балетмейстера потребуются для перекройки номеров уже в ближайшую неделю; знал он и то, что десятки менеджеров жадно подстерегают минуту, чтобы сманить Миллера к себе. Пришлось самым смиренным образом обращаться к нему, интересуясь, кем из женского хора легче всего пожертвовать. У герцогини была привычка вести себя на сцене с надменной томностью, заменяя ею пляску святого Витта, и потому балетмейстер ее и выбрал. А к неприязни Гобла примешалась злость монарха, которому в чем-то воспрепятствовали.
— Ну? — потребовал он. — Ну, что нужно?
— Мистер Гобл крайне занят, — поторопился помреж. — Крайне!
Некоторые сомнения насчет того, как лучше подойти к теме, одолевали Джилл по пути вниз, но теперь, когда она оказалась на поле битвы, лицом к лицу с неприятелем, она обрела хладнокровие, собранность и холодную ярость, что укрепило ей нервную систему, не нарушая ясности ума.
— Я прошу вас, позвольте Мэй д'Арси играть.
— Какая еще, черт ее дери, Мэй д'Арси? — заорал мистер Гобл, но прервал себя, чтобы рявкнуть на рабочего сцены, устанавливавшего стену особняка миссис Стайвесант ван Дайн с Лонг-Айленда, в глубине сцены. — Не туда, болван! Ближе!
— Вы сегодня ее уволили, — объяснила Джилл.
— Ну и что?
— Мы хотим, чтобы вы это отменили.
— Какие такие «мы»? — Девушки из хора.
Мистер Гобл вздернул голову так яростно, что с нее слетела шляпа. Поднял ее, сдул с нее пыль и надел на хозяина помреж.
— А, вам это не нравится? Что ж, вы прекрасно знаете…
— Да. Знаем. И объявляем забастовку.
— Что?!
— Если вы не разрешите Мэй играть, мы тоже не выйдем на сцену. И спектакль не состоится. Разве что вы дадите его без хора.
— Вы что, спятили?
— Может быть. Но не капитулируем.
Мистеру Гоблу, как и большинству театральных менеджеров, не очень давались слова длиннее двусложных.
