так, что на его руках напрягся каждый мускул.
На кочке коляску тряхнуло, и Пегги удержалась за его руку.
— Пегги! — сипло вскрикнул он.
Ее глаза были влажными. Он видел, как они блестят. Через мгновение он ее обнимал и жарко целовал.
Экипаж подъехал к «Алькале» и они молча сошли к его дверям. По чистой привычке Макси взглянул в свой почтовый ящик. Там было одно письмо.
Так же автоматически он открыл его, и когда его взгляд упал на аккуратный почерк, внутри у него что-то надломилось.
Пегги взглянула на него, стоя несколькими ступеньками ниже, потом перевела взгляд на конверт и опять на него. Он был сломлен и подавлен, как человек, которого только что вывели из гипнотического транса.
С заметным усилием он собрался с духом. Пегги поднялась ступеньки на две и заглянула ему через плечо. Он мог все прочитать в ее серых глазах.
— Спокойной ночи, — сказал он тихим голосом. Она повернулась и взглянула ему в глаза. На мгновение все замерло.
— Спокойной ночи, Пегги, — повторил он.
Она пошевелила губами, как будто хотела что-то сказать, но ничего не ответила, повернулась и стала медленно подниматься по лестнице.
Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Она так и не обернулась.
Пегги снова стала заходить к нему, и никакие призраки больше его не тревожили. Он писал с новой энергией и новым успехом. В последующие годы он написал много пьес, большинство из них были хорошими, но ни одна из них не пришла к нему с такой же легкостью, как та, которую он написал вместе с Пегги. Он писал легко, вдохновенно и без всяких усилий. И непременно Пегги была рядом, помогая и ободряя.
Иногда после обеда он находил у себя на столе коротенькие записки ученическим почерком, примерно такие: «Он гордится своими руками. На самом деле они костлявые, он думает, что они — само совершенство. Лучше, чтобы в одной из сцен он их смог показать», или: «Он думает, что у него хороший профиль. Сделай так, чтобы его партнерша где-нибудь невзначай упомянула об этом».
Были и другие, не менее полезные упоминания «его» особенностей и пристрастий: «Он очень любит гольф»; «Он гордится тем, что может подделывать французский акцент».
Когда она говорила «Он», она имела в виду Уинфреда Найта.
Мало-помалу характер главного героя из журнала стал удивительно напоминать характер Уинфреда Найта, естественно — с некоторыми улучшениями. Сам процесс завораживал автора, словно он готовил сюрприз ребенку. «Ему это точно должно понравиться», — говорил он иногда сам себе, когда писал очередную реплику. Пегги читала новые части и одобряла. Именно она предложила написать монолог героя о его любовных делах в терминах гольфа. От нее же приходили сведения о таких тонкостях мужского характера, о которых человеку со стороны и в голову не пришло бы подумать.
Резерфорд уже и сам удивлялся, насколько полный и живой характер получается у главного героя. Уилли из журнала мог быть кем угодно, он просто подходил для сюжета, но вы его не видели. Уилли в пьесе был настоящей личностью! Макси казалось, что он бы смог узнать его на улице. Конечно, было в сюжете кое-что натянутое, были персонажи, довольно топорные, но даже в самые черные часы о характере главного героя автор мог не волноваться. В нем сходились настоящие живые противоречия: юмор и тяготение к пафосу; тщеславие, скрывающее застенчивость; сила и слабость, борющиеся одна с другой.
— Ну, милый, да ты совсем как живой! — с восхищением заметил Макси, просматривая готовые листки. — Жаль только, не я тебя создал.
Наконец настал тот день, когда пьеса была закончена, последняя строчка написана и сделано последнее исправление. В этот день, держа рукопись под мышкой, автор отправился в клуб, где ему назначил встречу Уинфред Найт.
С самого начала Резерфорду показалось, что он уже встречался с этим человеком. Со временем их общения, — а Уинфред оказался на редкость общительным, — это чувство только усилилось. И тут он понял. Это — его Вилли, и никто другой. Сходство было просто невероятным. Все его позы, все ужимки содержались в пьесе.
Актер, повествовавший о том, как он чуть не выиграл у чемпиона по гольфу, вдруг остановился, вопросительно глядя на сверток:
— Это и есть пьеса?
— Да, — ответил автор. — Прочитать ее вам?
— Давайте, я сам посмотрю. Где тут первый акт? Ага! Вот он. Закуривайте, а я пока почитаю.
Резерфорд устроился поудобней в кресле и принялся следить за реакцией собеседника. Во время чтения первых страниц, где были вводящие диалоги второстепенных персонажей, лицо Уинфреда оставалось непроницаемым.
— «Входит Уилли», — прочитал он, — это, надо полагать, я?
— Надеюсь, — улыбнувшись, ответил автор. — Это главная роль.
— Хм…
И он продолжил чтение. Макси следил за ним с тайным напряжением. Он знал, что внизу этой страницы есть сатирическая строчка о гольфе, и она обязательно должна задеть Найта, потому что именно эту самую мысль тот высказал не более чем пять минут назад.
И удар достиг цели. Довольный смешок и вздох облегчения прозвучали почти одновременно. Актер обратился к начинающему драматургу:
— Эта строчка о гольфе — просто первоклассная! Макси довольно пыхнул сигарой.
— Там есть еще много интересных замечаний по этому же поводу, — сказал он.
— Рад за вас, — отозвался Уинфред и продолжил чтение. В следующий раз он заговорил только минут через сорок:
— Да это же я! От начала до самого конца. Жаль, что я не видел эту пьесу раньше и вынужден играть всякий вздор. С головы до пят — я! Великолепно! Сколько вы за это просите?
Резерфорд немного наклонился. В голове у него закружилось. Наконец! Это случилось! Его борьба не напрасна. Он выиграл. Он может ехать куда угодно, и делать все, что угодно.
Как ни странно, мечты его вели не в Англию, а в «Алькала».
Постановка не подвела. Успех был оглушительный. Если быть до конца честными, конечно, в первую очередь это был персональный успех Уинфреда. Все были единодушны — роль подходила к нему как перчатка. Даже критики закрыли глаза на мелкие огрехи пьесы, подчеркивая игру главного актера. Да, пьеса была по-любительски очаровательна. Поздней пришло мастерство ремесла и чувство сцены, но когда Резерфорд писал своего Уилли, он был жеребенком, гуляющим без привязи на ниве драматургии, не ведая ее писаных и неписаных законах. Как заметил один критик, от всей пьесы можно было оставить одни монологи Уинфреда, но это ни в малейшей степени не задело самолюбие автора.
В день премьеры он вернулся домой поздно. Он хотел улизнуть пораньше, чтобы повидать Пегги, но Найт, который был в одном из своих бесшабашных настроений, просто схватил его за руку и не позволил уйти. Он остался на шумный и бессмысленный ужин, где каждый поздравлял каждого. Люди, с которыми он никогда не встречался, сердечно пожимали ему руку; кто-то, несмотря на тщетные усилия остальных, произнес тост в его честь. Он сидел за столом, сбитый с толку и никак не проник&1ся настроением собравшихся. Ему хотелось видеть Пегги. Его утомлял весь этот шум. Ох, думал он, как бы извиниться и потихоньку уехать в «Алькалу»! Ему надо было подумать и попытаться понять, что же с ним произошло.
Наконец, вечеринка закончилась бурными рукопожатиями, во время которых ему удалось ускользнуть от Уинфреда, хотя тот собирался увезти его в клуб. Выбравшись, он решил прогуляться пешком по Бродвею.
Когда он добрался до «Алькалы», было совсем поздно. В его комнате горел свет. Пегги ждала
