дороже, чем за 150 рублей в год. Староста привез немца, согласившегося служить за 140 рублей. Тот оказался плохим учителем, но хорошим переплетчиком и великим мастером клеить из бумаги коробочки.
Через год этого учителя заменили другим, за 180 рублей. Он кое-чему все-таки учил, но лучше умел делать сыры и играть на флейте. Еще через два года появился третий учитель — отставной квартирмейстер прусской службы — за 225 рублей в год; человек грубый и жестокий. Он сильно бил ученика, пока пятнадцатилетний уже Протасьев однажды не отлупил его в ответ. После этого учителя отпустили; на том ученье и кончилось.
Англичанин Джонс, побывавший в Москве в середине 1820-х годов, замечал, что некоторые английские гувернантки, которых он встретил в России, вероятно, были на родине кухарками или прислугой: 'Их разговор выдает бедность их познаний, отсутствие способностей и плохое воспитание'; они писали с грамматическими ошибками.
'Достать вам иностранца, посадить его в кибитку и отправить мне нетрудно, — писал поэт К. Н. Батюшков к сестре в деревню, — но какая польза от этого? За тысячу (в год) будет пирожник, за две — отставной капрал, за три — школьный учитель из провинции, за пять, за шесть — аббат'.
С. В. Капнист-Скалой рассказывала, как для упражнения во французском к ним в дом была взята старушка француженка, с которой ее поместили в одной комнате. 'Сначала француженкой были довольны… Но впоследствии оказалось, что она любила выпить и что штофик с водочкой стоял всегда под ее кроватью. А чтобы не слышно было запаха водки, она всегда, к большому моему удивлению, ела со вкусом, во всякое время, печеный лук, при запахе которого я и теперь невольно вспоминаю мою бывшую гувернантку. Разумеется, что мать моя, узнав об этом ее достоинстве, немедленно отправила ее.
Такая же неудача была и с французом, которого было взяли для братьев моих и должны были очень скоро удалить'.
Обилие сомнительных персонажей, подвизающихся в России на ниве детского воспитания, угнетало и само французское правительство. Секретарь одного из посольств замечал: 'На нас обрушилась туча французов разнообразнейших мастей, большая часть которых, имев неприятности с французской полицией, отправилась в полуночные страны, чтобы погубить также и их. Мы были поражены и огорчены, обнаружив во многих домах знатных персон — дезертиров, банкрутов, развратников и множество дам того же сорта, которым, в силу пристрастия по отношению к этой нации, было препоручено воспитание юношей из весьма видных семей… Г-н посол полагает, что следовало бы предложить Русскому министерству исследовать поведение этих лиц и выдворить морем по назначению наиболее подозрительных'.
Но при острой нехватке педагогических кадров решить эту проблему столь радикально не удавалось. К тому же при всей неподготовленности этих горе-педагогов они не только были востребованы, но и самым парадоксальным образом действительно в какой-то мере воспитывали — не только недорослей, но и их родителей. А. М. Тургенев свидетельствовал: 'Как современник-очевидец считаю обязанностью сказать, что с водворением французов в семействах дворянских состояние крепостных господских людей улучшилось; с рабами начали обращаться лучше, снисходительнее, видеть в них человеков… Возлияние Бахусу весьма уменьшилось. Беседы дворянские начали оканчиваться без 'игры в коммерческую', т. е. поединка на кулаках' и т. д.
К тому же, конечно, гувернеры были разные, и наряду с людьми действительно случайными, занесенными в Россию и в наставничество превратностями судьбы, а иногда и трениями с законом, среди иностранных преподавателей встречались — и нередко — высокообразованные, даже ученые, и притом высоконравственные люди, прекрасно знающие педагогическое дело. Не будь их, не пришлось бы говорить о 'золотом веке' русской дворянской культуры, о той блестящей аристократии, о которой французский посол граф Сегюр писал, что по своему образованию и культуре она ни в чем не уступает наиболее просвещенным людям Западной Европы.
Среди гувернанток, работавших в России, была отменно образованная баронесса Прайзер (в доме Е. Р. Дашковой), которая одних только языков знала в совершенстве восемь, не считая высоких нравственных достоинств. В начале XIX века в России несколько лет работала Клер Клермонт, сводная сестра известной английской писательницы Мэри Шелли — умная, тонкая и хорошо образованная особа, оставившая интересные яркие письма (правда, не столь высоконравственная — у нее была внебрачная дочь от Байрона; обстоятельство, в то время вовсе не похвальное; впрочем, в России об этом никто не знал).
Самой безупречной образованностью и превосходными моральными качествами отличались в конце XVIII века гувернеры графа П. А. Строганова — Жильбер Ромм, барона А. Н. Строганова — Жак Демишель, графа А. К. Разумовского — Пьер-Игнас Жама, воспитательница детей княгини Шаховской — Элизабет- Аделаида Матис и многие другие наставники. Но для того чтобы обзавестись подобным гувернером, родителям следовало обладать значительным состоянием. Услуги того же Жама обходились примерно в 500 рублей золотом в год, а Жильбер Ромм получал и того больше — около 1200 рублей, что по меркам XVIII века было деньгами совершенно колоссальными.
К тому же состав воспитателей был непостоянным и в зависимости от обстоятельств мог заметно меняться.
После Великой французской революции в Россию устремилось множество образованных и нередко титулованных эмигрантов. Их оказалось так много, что даже провинциальный помещик средней руки, желающий, чтобы у детей был настоящий французский 'прононс' и блестящие манеры, мог 'выписать' за небольшие деньги хоть маркиза. Такой маркиз де Мельвиль жил, к примеру, в 1790-х годах в Пензенской губернии у помещика Жиздринского, скромного владетеля 300 душ.
Новая волна французских наставников прихлынула после Отечественной войны 1812 года, когда в России осело изрядное число пленных солдат и офицеров Великой армии Наполеона. Многие из них попали в армию по мобилизации и потому владели вполне мирными специальностями; иные были неплохо образованны и в общем для обучения языкам и манерам, что обычно требовалось от иностранного гувернера, вполне годились.
Имея возможность выбирать из наставников наилучшего, русская аристократия стала в эти годы отдавать предпочтение французским аббатам, которые, помимо хорошего происхождения (манеры! манеры!), все до единого считались людьми высокоучеными. 'Если француз аббат, то он с ним (учеником) читает и толкует французский катехизис и, сверх всего, занимается еще выписками из писем г-жи Севинье и из Вольтерова 'Века Людовика XIV', — упражнение для русского чрезвычайно полезное, ибо оно знакомит его с изящнейшими умами и любезнейшими людьми века, прославившего Францию', — язвительно замечал граф Ф. П. Толстой.
'В большинстве семейств высшего общества обеих столиц, — свидетельствовал М. Д. Бутурлин, — наставниками детей были французские аббаты… Почти не принято было в обществе звать их по фамилиям, а только по фамилии тех, у которых они проживали, например: 'аббат Дивовых', 'аббат Разумовских''.
Надо заметить, однако, что именно поколение французских эмигрантов, при всем своем блеске и 'учености', изрядно подпортило реноме своей нации — может быть, больше, чем все 'побродяжки' дореволюционных лет.
Яркий тип такого наставника-эмигранта представлен в записках Ф. Ф. Вигеля: 'Шевалье де-Ролен- де-Бельвиль… не слишком молодой, умный и весьма осторожный, сей повеса старался со всеми быть любезен и умел всем нравиться… Обхождение его со мною с самой первой минуты меня пленило… Он начал давать мне дружеские советы и одну только неловкость мою исправлять тонкими насмешками; я чувствовал себя совсем на свободе. Во время наших прогулок он часто забавлял меня остроумною болтовней; об отечестве своем говорил, как все французы, без чувства, но с хвастовством, и с состраданием, более чем с презрением, о нашем варварстве. Мало-помалу приучил он меня видеть во Франции прекраснейшую из земель, вечно озаренную блеском солнца и ума, а в ее жителях избранный народ, над всеми другими поставленный…. При слове 'религия' он с улыбкой потуплял глаза, не позволяя себе, однако же, ничего против нее говорить; как средством, видно, по мнению его, пренебрегать ею было нельзя. Он познакомил меня с именами (не с сочинениями) Расина, Мольера и Буало, о которых я, к стыду моему, дотоле не слыхивал, и возбудил во мне желание их прочесть.
Посреди сих разговоров вдруг начал он заводить со мною нескромные речи и рассказывать самые непристойные, даже отвратительные анекдоты…'
