ДНЕВНИКИ

снова и снова – страшная вещь – религия, на какой странной струне она играет. Вот почему все эти эмоциональные восхваления монашеской 'духовности' в 'Вестнике' я считаю столь опасными. Как часто все это оборачивается именно прелестью, демонической 'гордыней' и кликушеством.

Вечером, до службы, группа шведов, лидеров какого-то revival1 в Швеции. Как все это 'обсуждать'?

Письма от Андрея, Наташи. Андрей пишет, что владыка Александр С. [еменов]-Т.[янь]-Ш.[анский] 'в восторге' от моего ответа Солженицыну. Наташа – о десяти днях Солженицына в Париже. Пишет, что все вспоминал нашу с ним прогулку по Парижу 31декабря 1975года! Все запомнил, все знал…

Перечитывал вчера эту тетрадку. С ужасом вижу, что за целые месяцы – никакой продукции! Жизнь проходит между пальцев, съедается суетой…

Чехов: 'За обедом два брата все время рассказывали о самобытности, нетронутости и целости, бранили себя и искали смысла в слове 'интеллигент'' ('Свистуны', III, 217).

Написал все это и подумал: я постоянно перечитываю и, значит, люблю – писателей, так сказать, 'скромных', без нажатия педали: Чехова, Leautaud, конечно – Толстого, у которых – сама жизнь, и жизнь 'живущая'. И не перечитываю (без нужды) всех 'громовержцев' – Достоевского, Bernanos'a и т.д. Может быть, это инстинктивная боязнь 'глубины'? Самосохранение? Или чувство, подспудное, что там именно педаль нажата, и нажата, в конечном итоге, гордыней (страдание от гордыни).

Только что вернулся с последней Преждеосвященной. Не служил, стоял в храме и думал: вот, дал Бог жить в литургическом раю. Залитая солнцем цер-

1 возрождения (англ.).

ковь. Чудный хор. Чудная служба. Все то, без чего все объяснения Православия невозможны, неубедительны и беспредметны, ибо явление, 'эпифания' его – только тут… А вечером – утреня Великого Четверга, 'Странствия владычна…'.

Великая Пятница. 23 апреля 1976

Великий Четверг: почти весь день в церкви, а в промежутке – подсознательное стремление: не дать полноте этого дня быть тронутой, испорченной суетой, разговорами… После Литургии – любимейшей моей 'красной' Литургии – уехал в Нью-Йорк [по делам]. И эта внешняя 'суета' не мешает внутренней сосредоточенности, как мешали бы 'церковные разговоры'.

На Двенадцати Евангелиях почувствовал, однако, и, может быть, в первый раз с такой очевидностью, несоответствие 'антифонов' (Иуда, иудеи) евангельскому рассказу о Страстях. Великая Пятница есть явление Зла и Греха во всей их силе, во всем их 'величии', а византийские 'гимнографы' удовлетворяются бичеванием 'виновных'. Происходит как бы 'отчуждение' Креста. Мы – свидетели. Мы – судьи! Мы 'жалеем' Христа и обличаем виновных. Как они смели?! Как они дерзнули?! Наша совесть, однако, чиста, потому что мы знаем, 'в чем дело', и стоим на правильной стороне… Нет, здесь – границы 'Византии' или, может быть, лучше сказать – этой службы, выросшей из иерусалимского 'историко-топографического' празднования и 'воспоминания' Страстей… Пропадает, не чувствуется то, что, по моему убеждению, составляет весь смысл, всю 'эпифанию' Великой Пятницы: Христу изменяют, Его предают все – вся тварь, начиная с апостолов ('тогда все, оставив Его, бежали…'1 ). Его предают и распинают – слепота и тьма извращенной любви (Иуда), религия (первосвященники), власть (Пилат, воины), общество (народ). И, 'обратившись', – все принимают Его – 'воистину Божий есть сын…'2 : и сотник, и апостол у креста, и те, кто, бия себя в грудь, уходили с 'позора сего'. И вот обо всем этом – ни слова в гимнографии этого дня, сводящей все в нем к 'виновным', исключающей из числа виновных как раз всех , оставляющей 'некоторых'. Но потому и лишающей эту службу ее смысла как явления Зла , суда над ним , победы над ним – сейчас, сегодня, в нас… Слава Богу, однако, что остается само Евангелие, которое и 'доминирует' над этой 'демагогической' риторикой.

После тяжелой грозовой погоды вчера прохладный светозарный весенний день. Пишу это рано утром, перед уходом на 'Царские Часы'. Только бы, на самой глубине, дал он прикоснуться к тому, что он 'являет'.

Вчера в поезде, возвращаясь из Нью-Йорка, думал: нужно было бы в виде 'prolegomena'3 написать нечто на тему 'Религия и Вера', причем нужно показать, что религия без веры – идолопоклонство. А вера без религии – очень часто: идеология, то есть то же идолопоклонство. Вот почему – 'дети, храните себя от идолов…'4.

1 Мф.26:56; Мк.14:50.

2 Мф.27:54; Мк.15:39.

3 Пролегомены, предварительные рассуждения; введение в изучение (чего-л.).

4 1Ин.5:21.

Париж. Четверг, 29 апреля 1976

Пишу рано утром, на Parent de Rosan, сидя за Андреиным столом, следя за разгорающимся во всей своей весенней славе майским утром.

Прежде чем записать все происходившее со дня приезда сюда в Светлый Вторник утром, хочу хотя бы отметить – благодарно! – полноту Пасхи, так незаслуженно приходящую даром, каждый год. Последняя запись была в Великую Пятницу, перед уходом на Царские Часы. И все шло потом в каком-то почти совершенстве – и Плащаница, и утреня, и 'Кости', и потом Великая Суббота и пасхальная ночь. 'Литургический пир', – заметил в алтаре Миша Аксенов.

В понедельник были все внуки. После обедни и крестного хода все это, и Виноградовы, и Алексей Шидловский – наполнило наш дом. Было очень шумно и очень радостно. В пять часов Л. отвезла меня на [аэродром] Kennedy. Бессонная, как всегда, ночь в аэроплане. В Париже встретил меня Андрей. Необычайно ясные, но и холодные дни. Андрей. Мама. Поспал после завтрака до 4.30. Потом на St. Germain des Pres – купил у Gallimard'a1 книги. Зашел, по обычаю, за Андреем. Ужин у Соллогубов. Разговоры о 'третьей эмиграции'. Опьянение спало, и все ее дружно ругают, как раньше превозносили до небес. 'Первая' эмиграция выглядит как своего рода последнее carre2 : 'la garde meurt mais ne se rend pas…'3 . Как всегда, чувствую себя посередине и одиноко. От 'первых' отталкивает их самодовольство, от 'третьих' – претензия…

Среда. Утром, по metro, к маме, у которой сижу часа два. Оттуда на St. Sulpice в 'Procure'4 – ужас от этого книжного наводнения, но, главное, от 'направления' – все какие-то 'Lecture chretienne de la lutte des classes…'5 . Кажется, в первый раз в жизни никакой охоты что-либо купить. В 12.15 завтрак с Андреем у Lipp'a – наш 'тайный' праздник вдвоем… Оттуда заходим к Наташе [на работу]. Затем 'обряд' – по rue Dauphine (Leautaud!) до набережной, по набережной до Notre Dame. Ослепительное солнце, на parvis6 почему-то целый эскадрон gardes republicaines7 . Сверкающие трубы. Чувство какого-то непонятного праздника. В сущности это бездельное одиночество в любимом Париже и есть то, что я больше всего люблю, что мне почему-то до зареза нужно.

В 6.30 заезжает за мною на Parent de Rosan Никита Струве. Ужин [у него] в Villebon, всей семьей. Неизбежные разговоры о Солженицыне, о 'Вестнике', о положении 'здесь' и 'там'. Лишний раз – острое чувство призрачности всей нашей суеты. Нужно только над тем работать, что постоянно, что не за-

1 Gallimard – книжный магазин.

2 каре (фр.).

3 'Гвардия умирает, но не сдается' (фр.).

4 Магазин богословской книги.

5 'Христианское чтение о классовой борьбе' (фр.).

6 паперти (фр.).

7 республиканских гвардейцев.