ДНЕВНИКИ

чудный завтрак. Тишина, заснеженные сосны, далекое серо-голубое небо. Совсем другой мир.

Вторник, 25 марта 1980

Кадьяк . Утром разговор с епископом Григорием и о. И. Кретой о сотрудничестве семинарий. Что-то уж слишком быстро со всем соглашаются… Двухчасовая лекция о Страстной седмице. Завтрак. Интервью с местным журналистом. Поездка с Бобом [Арида] и его женой [Сьюзен], о. М[айклом] Олексой и Иостом [ван Россамом] по острову. Грандиозный, великолепный, 'славословный' вид на море, совершенно белые горы и Spruce Island… 'Исполнь славы Твоея…' Поразительно. Опять разговор с епископом и Кретой. Ужин у Арид – как в семье. Иду на вечерню, а потом вторая двухчасовая лекция – о Евхаристии… Начинаю чувствовать усталость…

После вечерни, но до лекции. Стоял в церкви – слушал те же напевы, что в детстве слушал на гае Dam, на Подворье, в Кламаре, потом в семинарии, а вот теперь здесь, то есть на Кадьяке, то есть Бог знает где! Молодые священники произносят – и так же, тем же напевом – те же слова. Вечность и радость Церкви. Неиссякаемый источник. Присутствие… Ведь вот казалось – кончилась православная Аляска. И оживает! Двадцать священников. Молодежь, поющая в хоре. 'Не оставлю вас сиры. Приду к вам…'1 . Да, конечно, и те же интрижки, та же поповщина. Но что это все по сравнению с чудом этого 'николиже стареет, но вечно юнеется…'?

Через пять дней – возвращение Л. Кажется, никогда так долго не шли дни…

В сущности, это мы, люди, мешаем друг другу быть 'хорошими', то есть жить тем 'добро зело', которое заложено в каждом. Мешаем недоверием, равнодушием, быстрым и злорадным установлением 'дурного', судом и расправой. Но тут недостаточно одного 'благожелательства', то есть все того же равнодушия. Нужна встреча , пускай даже внешне ни в чем не выраженная… Итак – на лекцию…

Среда, 26 марта 1980

Кадьяк . Ослепительное утро. Синие главы церкви на фоне снежных гор. Синее взморье… Вчера вечером – лекция о Евхаристии. Полный зал. Католики, протестанты… Вечером сиденье с владыкой и другими. Как быстро 'сживаешься' с людьми, начинаешь чувствовать их жизнь. И сразу же спадает та 'самозащита', которой почти всегда все обращены ко всем… 'Сияющие' личности: милый, старый уже, Фринцко, теперь – архимандрит Иннокентий… Старенький алеут о. Ха-ритон [Кайакоконок], ростом с десятилетнего мальчика (сунувший мне в руку двести долларов – 'на покрытие расходов'!). Алеутские дети.

Двухчасовая беседа со священниками (их – двенадцать). Потом исповедь. Преждеосвященная Литургия. Приходская, прощальная трапеза. До этого прошелся по городу, по порту. Почти мороз, но ясно. Огромные чайки, а иногда -

1 Ин.14:18.

525

столь же огромные орлы. Лес мачт рыболовных судов. А рядом, и также на горизонте, снежные горы. Почему я так люблю эти погружения в чужие города, почти страстный интерес к витринам, к окнам: 'вот тут живут – годами, поколениями – люди…' Меня как-то радостно волнует жизнь , сам факт жизни. И волнение усиливается сознанием кратковременности, мимолетности этого погружения, вплетенного в него чувства разлуки, прощания, всего того, что выражено в любимом стихотворении Малларме: '…je sens que les oiseaux sont ivres'1 и т.д. Жизнь есть прежде всего отрицание смерти, и жизнь пронизана смертью…

Во время службы не могу оторвать глаз от алеутских детей – с толстыми щеками и узкими черными раскосыми глазами. В особенности одна девочка – не больше трех лет, вся круглая, миниатюрная, бодро поднимающаяся по ступенькам к чаше. Смирение и добро, излучаемые алеутами. Точно я всю жизнь прожил с ними. На них живая печать чего-то самого главного, 'уникального' в Православии. Как они сохранили это? Иногда я ощущаю жизнь как какой-то поток подарков.

Лазарева суббота, 29 марта 1980

Наконец дома! Вернулся вчера поздно вечером после бесконечного полета. От Аляски осталось чувство счастья, света, братства. С Кадьяка вылетели – и опять в солнечную, радостную погоду, в четверг в 4:30. В Анкоридже вечером ужин с владыкой Григорием. В час ночи – отлет в Сиэтл, куда (из-за разницы во времени) прилетел в шесть часов утра. В 12:30 отлет в Нью-Йорк, в 8:30 вечера – в Нью-Йорке! Сегодня чудная Лазарева служба в переполненной семинарской церкви. Серенький день, мелкий дождик. И счастье – быть дома, в тишине… Теперь начался countdown2 до возвращения Льяны – в понедельник!!! Сейчас буду ей звонить в Париж.

Вербное воскресенье, 30 марта 1980

Вчера – потрясающая всенощная, иначе не скажешь. Удивительный подъем, радость, торжественность – праздник в глубочайшем смысле этого слова. Так же и Литургия сегодня. Любимейший мой Апостол: 'Радуйтесь, и паки реку – радуйтесь…' Удивительный праздник. Им – с детства – освещена вся жизнь…

Великий понедельник, 31 марта 1980

Последний день марта: мокрый снег, слякоть. Смогу ли доехать до [аэродрома] Kennedy, куда в три часа прилетают Л. и Аня? Вчера – последний день моего одиночества – оказался очень 'светским': breakfast с К. Кухарчик в Bronxville, чай у Бутеневых в Scarsdale, потом час у Эриксонов, ужин, наконец, у Мейендорфов. Вечером – утреня с 'Се Жених…' в до отказа переполненной церкви. Чудное пение.

1 'Я чувствую, как птицы опьянели' (фр.). Из стихотворения С.Малларме 'Плоть опечалена, и книги надоели…' (перевод О.Мандельштама).

2 отсчет времени (англ.).

526

В 'New York Magazine' статья A.Schlezinger Jr. о либерализме и консерватизме, очень умная и, по-моему, в основном правильная. Смена их – своего рода биологический цикл: эпоха 'активизма' сменяется эпохой 'усталости'. Но и то и другое – необходимо.

Другая статья – об аборте. С 1973, когда Верховный суд США 'узаконил' аборт, в стране было произведено девять миллионов легальных абортов! Тут – суд над современностью и над ее 'гуманизмом', верный указатель некоего мистического разложения.

Продолжаю читать номер 'Вестника' об о. С. Булгакове. Все-таки это – 'капризное' богословие, очень личное и в каком-то смысле 'эмоциональное'. И потому – вряд ли 'останется'. И это можно, мне кажется, распространить на почти всю 'русскую религиозную мысль' – на Бердяева, Флоренского, не говоря уже о Розанове. Булгаков употребляет (как и Флоренский) сугубо православную терминологию, все у них какое-то 'парчовое'. А вместе с тем романтическое, почти субъективное. 'Мое богословие…' Вот возьму и навяжу Православию 'Софию', покажу всем, во что они на самом деле верят. И вот никому не навязали. И не потому, что 'темные' люди, а потому, что это – не нужно . Как не нужна и бердяевская свобода. И потому на всем этом легкий оттенок 'epater la galerie'1 . Тут все дело в изначальном, может быть, даже бессознательном, выборе1 , темы, тональности, зрения. Всякая 'ересь' от такого выбора есть всегда навязывание Церкви – своего выбора. В булгаковском богословии нету смирения . Чего бы он ни касался, он должен немедленно переделать это на свой лад, перекроить, объяснить по-своему. Он как бы никогда не 'сливается' с Церковью, всегда чувствует себя – не только в ней, но и по отношению к ней. Он ей, Церкви, объясняет ее , говорит ей, что ей нужно … И потому успех его богословия только у горсточки 'интеллигентов', ибо интеллигент – это прежде всего гипертрофия Я . Интеллигент может быть либо 'булгаковцем' (мое богословие), либо же 'типиконщиком', который a priori в восторге и умилении от всякой стихиры, даже самой что ни на есть бездарной и многословно-риторической. Интеллигент – идолопоклонник. И если он перестает поклоняться Марксу, он обязательно находит нового идола, новый и абсолютный 'ключ' ко всему. Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство – это