Часто гуляли по лесу – помню почему-то одну такую весеннюю прогулку, яркость березовых стволов, ландыши, и почему-то это осталось в памяти связанным со словами 'Христос – новая Пасха'…
Вчера в Льяниной школе попытка девочки шестнадцати лет покончить самоубийством. И самое страшное, что это уже почти не удивляет!
За кофе сегодня утром разговор с Льяной о 'сравнительной литературе'. Русская литература – ничего не боится! Прет напролом, лезет на самый верх или в преисподнюю, карабкается, падает, снова карабкается. Невероятные удачи – добрались, доползли, и невероятное падение. Отсюда у некоторых (у Л.,
1 Мк.15:39.
2 Кеносис – самоуничижение, самоограничение Бога при принятии Им человеческой природы во Христе; снисхождение Бога к людям.
3 Слова Клоделя: '…и я понял вечную детскость Бога' (фр.).
например) инстинктивный страх перед нею. Английская литература мне всегда кажется начиненной подспудным 'фрейдианством', своего рода самозащитой против него, неким 'law and order'
Введение во Храм, и всенощная и Литургия 'удались', то есть совершилось то, пускай и мимолетное, 'прикосновение' праздника душе, которое осознаешь только потом, но из которого все – знание, радость, понимание, свидетельство – и вырастает…
Вчера после обеда водил племянницу] Наташу по Нью-Йорку (33-я улица, потом Уолл-стрит, Фултон-стрит…). Страшно холодный, страшно ветреный, темный день. В ущельях-улицах между небоскребами трудно идти от ветра. Что-то грандиозное в этих громадах, в их скоплении в одном месте, в окруженности их водой с висящими над нею мостами (Brooklyn Bridge – весь кружевной, прозрачный, Manhattan Bridge…), и что-то, меня всегда 'вдохновляющее'. Идя с Наташей, показывая ей, думал о Солженицыне с его ненавистью к городам, асфальту, высоким домам. Он бы, наверное, проклял все это с ужасом и отвращением. А вот я не нахожу в себе ни этого ужаса, ни проклятия. Настоящий вопрос: есть ли это часть того 'возделывания мира', которое задано человеку Богом, или нет? Солженицын, не задумываясь, отвечает: 'Нет', но прав ли он? Он видит падение, извращение, порабощенность. А я, понимая весь 'демонизм' этого (одно скопление банков чего стоит! Настоящая архитектурная литургия 'золотого тельца'), спрашиваю себя:
Закончили вечер втроем в уютнейшем армянском ресторане на University Place.
Сегодня – по делам семинарии – в Питтсбург, завтра – в Коннектикут. От всего этого вперед устаешь и запыхиваешься. Вчера, от усталости и также от отсутствия 'дежурной' книги, читал Theatre de Maurice Boissard (Paul Leautaud)2 и думал о разных 'умах'. Острый ум, глубокий ум, 'интеллекту-
1 'законом и порядком' (англ.).
2 'Театр Мориса Буассара' (Поль Леото) (фр.).
альный' ум и т.д. У каждого своя функция. Leautaud, очевидно, не понял бы ни одной строчки, скажем, Бергсона. А между тем его ум – острый, и функция такого ума – безжалостно разоблачать всякую фальшь, позу, претензию. Это как бы зеркало, в которое нужно время от времени взглядывать, чтобы проверять себя: а не поза ли это, не выспренная ли болтовня, не обман или самообман. Антидот того благочестивого и тем часто лицемерного благочестивого тумана, в котором живет большинство религиозных людей и в котором 'everything goes'
Семь часов утра. Морозный, красный восход солнца.
Вчера почти целый день над статьей о мариологии. Как трудно сказать самое простое и самое главное! Все слова оказываются не 'те', и понятным становится искушение 'академического', 'научного' богословия: вечно повторять – 'научно' – то, что говорили другие, и еще – кто на кого и как повлиял…
Постоянное присутствие в доме глубокой грусти: Наташа… Как тут 'помочь'?
Все продолжает быть залитым солнечным светом. Удивительная осень. За обедней сегодня вспоминал только что скончавшегося Жарковского. Вот уже и ранние 'американские' годы уходят в прошлое.
В воскресенье в Коннектикут по делам семинарии. Образ преуспевшей Америки, богатства, успеха. Собрание в богатом доме, все крайне благопристойное. Но, Боже мой, с каким трудом в этой обстановке звучат слова о Церкви и о служении ей.
Сегодня утром – после утрени – длинный разговор с J.L., молодым студентом, об его 'дружбе' с Я.Р. – другим, старшим студентом. Как говорить об этой извечной проблеме, как уберечь? От эмоциональности, сентиментальности, от этих под приторным покровом религиозной фразеологии и чувственности расцветающих 'дружб', в которых уже ощущается головокружение перед пропастью. Пугать адом? Цитировать апостола Павла? Я знаю, что вдохновение собранности, чистоты, внутренней свободы есть преодоление 'вверх' всех соблазнов, что если нужна борьба, то она возможна только во имя чего-то очень высокого и горнего. Своего рода 'сублимация'. Как провести черту между 'половодьем чувств'
1 Все позволено (англ.).
2 Из стихотворения С.Есенина 'Не жалею, не зову, не плачу…'.
Вчера Thanksgiving – у Тома и Ани. Вся семья, все внуки плюс Наташа и Алеша и Лиза Виноградовы: девятнадцать человек за столом. Чудный день! Сначала тихая, 'легкая' обедня. Потом – уже по традиции – посещение имения Рузвельта в Hyde Park и Vanderbilt Museum на обрыве над Гудзоном. Зимнее прозрачное солнце, безветренный день, тишина этих парков, этих комнат, в которых когда-то было столько жизни. Не знаю, почему, но на меня все это действует неотразимо. И снова – этот удивительный свет, это где-то далеко за Гудзоном вспыхивающее в закате окно. Вечером – индюшка. Дети поют хором – 'Да молчит всякая плоть', 'Архангельский глас' и Christmas carols
В среду – лекция в Brooklyn College. Час на метро – и словно в какой-то другой стране, другом городе вылезаешь наружу. Час в разговоре со студентами, и полное от этого удовлетворение. Утром проснулся со звенящим в голове стихом (Одоевцевой?):
Я помню, помню, я из тех,
В ком память змеем шевелится,
Кому простится смертный грех
И лишь забвенье не простится…
Сегодня вечером – Чалидзе, Литвиновы, Шрагины.
