ДНЕВНИКИ

Суббота, 30 ноября 1974

Вчера – 'вечер диссидентов' у нас. Впечатление, что все это – очень хорошие люди: чистые, благородные, сердечные – в самом глубоком смысле этого слова. Но притом – люди без окончательного выбора и потому, в сущности, растерянные, потерянные. Они чудно могут анализировать все 'тамошнее', но словно неспособны на выбор и цельность, на собранность и целеустремленность. Это не страх и не малодушие: каждый из них это доказал своим 'диссидентством', это какая-то врожденная боязнь, испуг перед 'абсолютом', боязнь потерять 'свободу', 'включиться'… По избитому шаблону: 'суждены нам благие порывы…'2 . Удовольствие от состояния 'порыва'. Sic et non. И от всякого толчка в сторону большей ясности, большего выбора – пугаются, сжимаются, уходят в себя и пассивно сопротивляются. Отсюда их нелюбовь – к Максимову, к Солженицыну. Они их пугают своим выбором. В сущности, идеал их – это быть расстрелянными во время безнадежной демонстрации. Amor fati3 . Однако 'человеческий тип' бесконечно привлекательный и столь же 'мучительный'. Сидели до двенадцати и уходить явно не собирались… Подтолкнул Миша Аксенов.

У русских: огромное, рыхлое, бесформенное – но всем этим сильное 'я'.

1 Рождественские колядки.

2 Из стихотворения Н.Некрасова 'Рыцарь на час'. Правильно: 'Суждены вам благие порывы'.

3 Любовь к судьбе (лат.).

Двадцать восемь лет со дня посвящения в священники (преп. Никона Радонежского). Этот день помню с большой ясностью: как спускались с Льяной от метро по rue de Crimee к Сергиевскому подворью] и, так как было еще рано, зашли в парк] Buttes Chaumont. Помню серый, типично парижский день. Потом на Часах, когда кадил еще дьяконом, помню папу в церкви (необычно – на подворье). Сам момент хиротонии не помню. Только массу духовенства в церкви и радостного о.Киприана (он водил меня вокруг престола). После службы Андрей принес в алтарь греческую рясу, только что сшитую А.Л.Световидовой (ее привез с собой в Америку). Завтракали на Clichy у родителей], потом, на пути в Clamart, где я служил первую всенощную (а на следующий день – первую Литургию), заехали с Л. к дяде Мише Полуектову. А на следующий день – в воскресенье – днем я заехал к митрополиту Владимиру, и он подарил мне дароносицу. Помню проливной дождь на пустой rue Daru, фонари, Василий Абрамович Гаврилов, сторож, отвел меня в ризницу и подарил мне епитрахиль митрополита Евлогия. Все это было двадцать восемь лет тому назад! И остается от этого одно огромное чувство благодарности за все полученное в жизни, за все это ничем не заслуженное счастье, столько счастья! И пока пишу это, в окно вливается ярко-красный закат и озаряет книги, многие из них – еще подворских лет: Duchesne, Васильев (?) – купленные в подражание о.Киприану…

Только что завтракали в Scarsdale у Миши и Веры Бутеневых. Все дети – дома, и я всегда, глядя на них, думаю о том, как хорошо сотворил Бог человека (и это несмотря на то, что Алеша и Таня 'не ходят в церковь'), – ибо из них, особенно старших, излучается красота добра.

Понедельник, 2 декабря 1974

Только что проводил в Kennedy1 – в Париж – Наташу, с которой за три недели мы очень сжились.

Вчера днем заезжал Павел Литвинов – передать Наташе письмо – и с ним Есенин-Вольпин, которого я еще никогда не видал. Впечатление – русского интеллигента-профессора 19 века… Волнения об аресте Осипова, вызове Анатолия Марченко, обыске у Твердохлебова. По видимости, начался новый нажим.

Вечером преуютный ужин у Сережи и Мани.

В пятницу говорил Шрагину: нужно было бы для вас, 'третьей эмиграции', устроить семинар по русской эмиграции, в которой вы ничего не понимаете. У меня все время сидит в голове эта мысль: не только для них, но и для самого себя разобраться в этом опыте, совпадающем хронологически с моей жизнью. Это был целый мир, смешение и столкновение всех 'Россий', особенно обостренное тем, что происходило оно в безвоздушном пространстве. Но чем поразителен и, пожалуй, единственен этот 'мир', то это своей полной отвлеченностью, отрешенностью от всякой реальности: 'русскость', но без всякого не только отношения, но даже интереса к реальной России, Православие, но в ту меру, в какую оно – составная часть этой отвлеченной 'русскости'.

1 Kennedy Airport – международный аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке.

В 'эмигрантском мифе' поразительны и его иллюзорность, и его сила, или, вернее, их сочетание: чем иллюзорнее миф, тем он сильнее. С одной стороны – 'кружимся в вальсе загробном на эмигрантском балу'1 , а с другой – именно этот 'вальс' и завораживает, и втягивает в себя, и побеждает убежденность, жертвенность, энергия, с которой люди действуют во имя совершенно иллюзорных дел: какого-нибудь 'общекадетского съезда'… Собрать его просто для того, чтобы встретиться, – и никто собирать не будет, и ничего не выйдет. Но претворить его в ритуал, включить его в 'эмигрантский миф' – и все выходит, хотя то, что вышло, со стороны поражает своим абсолютным номинализмом, своей полной ненужностью. Однако в том-то и все дело, что нужна была только сама встреча , которой бы не вышло, не будь она овеяна силой 'мифа'.

Еще поразительно то, что миф , чтобы сохранить свою силу, свою 'энергическую' способность, должен быть всеми силами охраняем от всякого анализа, должен оставаться 'золотым' – или трагическим, или еще каким-либо – сном ('честь безумцу…'2 ). Он должен быть возвышенным, дабы оправдывать 'верность' (мы остались верными России…). Далее, он должен иметь свой негативный полюс, дабы 'верность' могла переживаться как 'непримиримость', 'бескомпромиссность', 'принципиальность'. Он должен быть достаточно расплывчат и поверхностен ('За Русь, за Веру!'), чтобы, переживаемый как верность, бескомпромиссность и т.д., одновременно не слишком мешал жизни ('эмигрантскому быту' – с балами, весельем, встречами Нового Года и т.д.). И достаточно прост, чтобы можно было не задумываться (ибо 'Россию погубили все эти интеллигенты').

Таким образом, миф сохраняет эмиграцию (вводит в нее детей, родившихся в 1951году!), но он же делает ее решительно бесплодной, саму ее претворяет в миф. Ибо, поскольку это миф, он непромокаем для 'реальности' – будь то России, будь то Запада. Как характерно, что 'вторая эмиграция' – 40-х годов – в сущности включилась в этот миф, ничего нового к нему не прибавив. Ибо тут действует простое правило: чтобы быть эмигрантом , нужно принять миф, но, приняв миф, теряется всякий смысл самой эмиграции, она становится 'целью в себе'.

Поэтому от всего того, к чему, согласно мифу, эмиграция стремится, во имя чего существует, ничего не останется. Однако сама эмиграция все больше будет претворяться в объект изучения, любопытства, своеобразной 'ностальгии'. Она, может быть, даже останется в русской памяти, как остались 'дворянские гнезда', романтика военного быта и т.д., как нечто своеобразное и по-своему законченное.

Сейчас наступил ее конец. И трупный яд, пожалуй, в ней сильнее, чем сила – миф: он сам начал распадаться. Но потому-то, пожалуй, и так важно начать процесс ее понимания , которое одно может противостоять яду. Не суд над ней ('А судьи кто?'3 ), а именно понимание.

1 Из стихотворения Г.Иванова 'Как вы когда-то разборчивы были…'.

2 Из стихотворения П.-Ж.Беранже 'Безумцы': 'Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!' (перевод В.Курочкина.

3 Из комедии А.Грибоедова 'Горе от ума'.

Paul Leautaud (в некрологе о ком-то, кто всегда, все время работал): '…J'y ai pense souvent: travailler a ce point, ne jamais s'arreter, quell don d'illusion cela suppose! Quel manque de sensibilite, aussi! Alas, jamais de reverie, d'incertitude, de detachement, un peu de ce gout amer de la vanite de toutes choses? Il faut bien croire que non…' (Le Theatre de Maurice Boissard, I, 373)1. Вот, по-видимому, чем мне так дорог Paul Leautaud: 'ce gout amer de la vanite de toutes choses…'.

Среда, 4 декабря 1974

Маленькие бури в семинарии, в церкви. Уныние от пропитанности всего