ДНЕВНИКИ 1973-1983

их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

1 блаженства (англ.).

2 Город Сиракьюс, штат Нью-Йорк.

3 штат Нью-Джерси.

4 Мф.6:21: 'Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше'.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem1.

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность.

Я мог бы продолжать, но не буду. Для меня несомненно, что ни один из этих – для меня очень чувствительных – недостатков не противоречит обязательно 'величию', литературному гению, что 'качества' (даже чисто человеческие) могут быть в художественном творчестве, что писатель в жизни совсем не обязательно соответствует писателю в творчестве. Что напротив – одной из причин, одним из двигателей творчества и бывает как раз напряженное противоречие между жизнью и тем, что писатель творит. Меня волнует, тревожит, страшит не трудность его в жизни, не особенности его личности, а тот 'последний замысел', на который он весь, целиком направлен и которому он действительно служит 'без остатка'.

В эти дни с ним у меня все время было чувство, что я 'старший', имею дело с ребенком, капризным и даже избалованным, которому все равно 'всего не объяснишь' и потому лучше уступить ('ты старший, ты уступи…') во имя мира, согласия и с надеждой – 'подрастет – поймет…'. Чувство, что я – ученик старшего класса, имеющий дело с учеником младшего класса, для которого нужно все упрощать, с которым нужно говорить 'на его уровне'.

Его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое ('весь герой моих романов – Россия…'). У нее было свое 'выражение', с которого ее сбил Петр Великий. Существует некий 'русский дух', неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым общением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой 'миссии', никакого особого 'призвания' у России нет – кроме того разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к 'росту', развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить… 'Да тихое и безмолвное житие поживем'. По отношению к этой идеальной России уже сам интерес к 'другому' – к Западу, например, – является соблазном. Это не нужно, это 'роскошь'. Каждый народ ('нация') живет в себе, не вмешиваясь в дела и 'призвания' других народов. Таким образом, Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд , чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Это ее расплата за интерес к Западу и утерю 'русского духа'. Ее исцеление в возвращении к двум китам 'русского духа' – к природе как 'среде' и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности ('раскаяние и самоограничение'). На пути этого исцеления главное препятствие – 'образованщина', то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой своей природе, ибо порабощенная Западу и, что

1 с дурной стороны (лат.).

еще хуже, 'еврейству'. Наконец, роль его – Солженицына – восстановить правду о России, раскрыть ее самой России и тем самым вернуть Россию на ее изначальный путь. Отсюда напряженная борьба с двумя кровными врагами России – марксизмом (квинтэссенция Запада) и 'образованщиной'.

Отсюда 'дихотомия' Солженицына: 'органичность' против всякого 'распада', а также против техники и технологии. Не столько 'добро' и 'зло', сколько 'здоровое' и 'больное', 'простое' и 'сложное' и т.д. Петербургская Россия плоха своей сложностью, утонченностью, отрывом от 'природы' и 'народа'.

В эту схему, однако, не вмещаются, ей как бы чужды: утверждение какого-то 'внутреннего развития' (взамен внешнего – политического, экономического и т.д.), таким образом – некий пиетет по отношению к 'культуре' и, что гораздо важнее, утверждение христианства как единоспасающей силы. Меня поразили его примечания к моей статье 'Таинство верных': 'Это для меня совершенно новый подход…' Тут он сам еще, следовательно, в искании

Из запомнившихся разговоров:

– нелюбовь к Тургеневу (о других писателях не говорили, о чем теперь жалею: так хотелось узнать об его отношении к Достоевскому и Толстому);

– 'я сейчас Америку наказываю …';

– Израиль сейчас наш союзник. Насколько нужно бороться с 'еврейским' духом нашей интеллигенции, настолько же важно поддержать Израиль;

– страшно понравилась Франция. Никогда не думал, что это такая пустая (в смысле – безлюдная) и тихая страна и всюду в ней хорошо;

– 'платоновщина' (синоним неправильного, ложного подхода к России – Андрей Платонов);

– про отдельных людей в России: 'Это мои , те не мои …';

– в свободной России я буду в стороне от дел, но руководить ими 'направляющими статьями'. В этом – то есть в призвании руководить и направлять – ни малейшего сомнения;

– семья, дети не должны мешать . 'Что это вы все женам звоните?';

– с эмиграцией – каши не сваришь;

– Николая Второй – преступник (отречение). 'Ну да, его расстреляли, но разве его одного расстреляли?';

– Солидаристы – 'провинциальны';

– нужно крепить 'Вестник' (я его укрепил финансово…');

– план русского университета в Канаде – до слез наивно: 'агрономы' и вообще всякие деятели для будущей России… Париж 20-х годов!..

Вторник, 13 мая 1975

Усталость. Желание – лишь бы дотянуть до конца учебного года, а эти полторы недели до конца кажутся бесконечными. Сколько еще заседаний! Споров, церемоний, ответственности. 'Покоя сердце просит'1.

Великое утешение – длящаяся Пасха в церкви…

8.20 утра: 'il faut tenter de vivre' – лекции, заседания, малый синод, и так – до вечера…

1 Из стихотворения А.Пушкина 'Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит'.

Среда, 14 мая 1975

Весь день вчера – заседания ('внешние сношения', малый синод, правление…). Эмпирия церковной жизни, все ее мелочи, дрязги, трудности. Пишу это безо всякого 'уныния', ибо мне давным-давно стало ясно, что человечность Церкви – меньший соблазн, чем 'псевдодуховность', чем все попытки развоплотить ее. Вот именно этим бесконечным трением друг о друга, как камешки у берега, этим смирением перед буднями, этим приятием повседневности и bose Arbeit1 в конце концов сохраняется Церковь в истории, и подлинная церковность состоит в том, чтобы не соблазниться о ней. 'И блажен иже не соблазнится о Мне'2.

Вечером ужинают у нас владыка] Сильвестр и С.Трубецкой. Сильвестр еще весь полон своей 'солженицынской' авантюрой в Монреале.

Сегодня за утреней – опять как бы 'укол' счастья, полноты жизни и одновременно мысль: 'И нужно будет умирать'. Но поразительно то, что в этом, таком мимолетном, дуновении счастья неизменно 'собирается время', то есть одновременно не то что вспоминаются, а присутствуют, живут все такие 'дуновения' – та Великая Суббота на Clichy и множество таких же 'прорывов'. Не означает ли это, что 'вечность' – не прекращение времени, а как раз его воскресение и собирание, что 'время' – это фрагментация, дробление, падение 'вечности' и что к нему тоже, и, может быть, прежде всего, относятся слова Христа: 'чтобы ничего не погубить, но все воскресить в последний день'3 . В каком-то смысле это и есть воскресение 'плоти'.

Правда Пруста: искусство призвано к восстановлению времени. Трагический тупик Пруста: совершая