ДНЕВНИКИ 1973-1983

'народников', все отдающее 'люли, люли…').

Во французской литературе: Мориак, Жюльен Грин, Жид, Пруст.

Английскую и немецкую не знаю совсем.

Ужасно люблю биографии, дневники (Paul Leautaud).

Вот и весь мой 'багаж', в сущности.

'Психоанализируя' себя в этой плоскости, прихожу к следующим выводам:

Я не люблю 'идейной' литературы: философии, богословия и т.д. Не люблю потому, думаю, что ощущаю ее ненужной мне, моему видению жизни и религиозному опыту. Идеям и идеологиям предпочитаю конкретное, живое, единичное. Так, всю жизнь читал о французских модернистах, но интересуют меня они как люди, а не их идеи. Что означало для Loisy, с его идеями, служение мессы? Ношение сутаны? Убеждение, что никакие 'общие идеи' не объясняют реальности и потому, в сущности, не нужны…

Воскресенье, 25 мая 1975

Вчера: commencement1 , окончание учебного года (двадцать четвертого в семинарии, тридцатого, считая шесть лет в Богословском институте!). Все эти дни – суматоха, без передышки и, наконец… все прошло хорошо. Очень радостная Литургия вчера, с владыкой] Cильвестром. Посвящение в диаконы одного студента]. Жара. Солнце. Церемонии сошли благополучно… Еще три недели и – в Labelle! Страстное желание не столько отдыха, сколько – именно работы (мечта закончить летом книгу о Евхаристии).

Вторник, 27 мая 1975

В Тихоновском монастыре вчера на Memorial Day2 . Поездка рано утром, в одиночестве, по очень любимой мной дороге. В монастыре обычная толпа. Проповедовал о патриархе Тихоне. На обратном пути – страшные заторы на дорогах.

1 выпускной акт (англ.).

2 День поминовения, день памяти погибших в войнах.

Письмо сегодня от Н.икиты] Струве. 'А.И. нужен Европе, и ему нужна Европа… где идет духовная борьба'. Насчет последнего пункта – не знаю (где там борьба?). А насчет того, что Н.икита] называет 'реставрационно-пасторальными' планами, согласен.

Семинария кончилась, но все тот же 'завал дел'. Солнце, жара, желание отдыха и безработности.

Среда, 28 мая 1975

Преполовение. Ранняя Литургия. Чудный солнечный день.

Ровно год тому назад я сегодня вечером улетал в Цюрих на 'горную встречу' с А.И.

Пишу это перед уходом на заседание Orthodox Theological Society1 . С тоской и скукой. Все очевиднее становится тщета такого рода обществ и деятельности. Если у человека есть что сказать, он скажет это лучше без всяких 'обсуждений'. Если нет – то все равно ничего нужного и важного не скажет. Творчество возможно только в одиночестве, а мы живем в эпоху ужасающей болтовни, в том числе и религиозной. Как хорошо сказано, 'молчание – тайна будущего века…'.

Четверг, 29 мая 1975

Опять день, который страшно начинать из-за наполняющих его забот – богословское общество, потом лекция, потом финансовые заседания с В. и снова общество, и так – до вечера. Счастливы люди, умеющие 'себя поставить'. Что до меня, то я живу в настоящей паутине – обещанных звонков, встреч, разговоров, да еще окруженный безостановочными обидами. Все это где-то камнем лежит на сознании. И просыпаешься уже от всего этого с отвращением…

Вчера после такого дня – 'вырвались' с Сережей, Ваней и Машей в Нью-Йорк. В лучах заката the city is glorious2 . Ужин в уютном армянском ресторане] Dardanelles.

Пятница, 30 мая 1975

Поездка в Chappaqua, лекция группе священников]. Удовольствие, как всегда, от поездки, от одиночества, от солнца.

С утра сегодня – один за другим – студенты со своими проблемами… как у дантиста. Все это приводит в такое состояние, что, когда наконец освобождаешься, как вот сейчас, – уже не знаешь, что делать и за что браться…

Суббота, 31 мая 1975

Сегодня утром длинный разговор с Л. о Солженицыне. Попытка уяснить, чем была бы моя 'третья' статья о Солженицыне, теперь уже с учетом опыта, вынесенного из личных встреч с ним.

1 Православное богословское общество (англ.).

2 город выглядит потрясающе (англ.).

Первые две ('О Солженицыне' и 'Зрячая любовь') заключали в себе определенное чтение солженицынского мировоззрения, основной направленности и также и вдохновения солженицынского творчества. Основное утверждение: христианский писатель (триединая интуиция сотворенности, падшести, возрожденности), русский писатель (обращенность к России – 'зрячей любовью', и это значит – правдой, ниспровержением мифов) и, наконец, в 'Архипелаге', пророческий разрушитель 'идеологизма' как основоположного идола и, ergo1, зла современного мира.

Вопрос: остается ли все это в силе в свете 'опыта' после годичного общения с ним? Было ли это 'чтение' ошибкой?

Прежде всего, для меня несомненно, что если в целом мое первое 'чтение' остается верным – по отношению к последней глубине солженицынского творчества, то внутри этого 'целого' лежат непереваренными 'опухолями' довольно-таки страшные соблазны, так что вопрос может быть поставлен так: что возобладает в Солженицыне – та 'глубина', что и вызвала восхищение и внутреннее согласие и сделала его чем-то очень 'судьбоносным' как в духовной истории России, так и в мире at large2 , или же 'соблазны', глубину эту, именно как рак, разлагающие и 'метастазирующие'? Это, еще раз, столкновение творца, 'пророка' с очень сильной, очень яркой личностью, которой именно из-за ее силы и яркости оказывается невыносимым 'дар тайнослышанья тяжелый'3.

Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени 'человек' смирялся перед 'творцом', находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным 'пророчество'. Но мне также кажется, что сейчас творчество С. на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает 'человек' со своими соблазнами. Я так воспринял уже 'Теленка' и многое в 'Из-под глыб'. Что-то здесь уже не 'перегорает', не претворяется, не отделяется от творца и потому не становится 'ценностью в себе'.

Поэтому так важно, я убежден, разобраться в 'соблазнах', определить опухоли.

Первая и, наверное, самая важная из них – это его отношение к России, качество его 'национализма'. Это не 'мессианизм' Достоевского ('призвание России'), увенчивающий всю русскую диалектику 19-го века. Это не народничество Толстого, хотя 'толстовство' Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их 'национализм' имеет какое-то религиозное и, следовательно, 'универсальное' значение, они его так или иначе оправдывают по отношению к тому, что считают высшей истиной или правдой: мессианское призвание России в истории у Достоевского, 'правда жизни' у Толстого и т.д. У Солженицына все эти 'ценности' заменяются одной: русскостью . Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех 'ценно-

1 значит (лат.).

2 вообще (англ.).

3 Из стихотворения В.Ходасевича 'Психея! Бедная моя!'.

стей', созданных, выношенных в России и, даже при своем противоречии, составляющих 'Россию'. Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к 'русскости'. Так отвергаются во имя ее – Пастернак, Тургенев, Чехов, Мандельштам, Петербург, не говоря уже о всей современности: Платонов, например, и т.д. Цель, задача Солженицына, по его словам, – восстановить историческую память русского народа. Но, парадоксальным образом, эта историческая задача ('Хочу, – говорит он мне в Париже, – написать русскую революцию так, как описал 12-й год Толстой, чтоб моя правда о ней была