ДНЕВНИКИ 1973-1983

это в свою очередь 'иллюстрировано' его стихами. Я давно не возвращался к Блоку. Пожалуй, с острого увлечения им в шестнадцать-восемнадцать лет (мечтал даже книгу о Блоке писать тогда: читал о нем доклады!). И вот, вглядываясь в эти фотографии, перечитывая эти стихи, которые знаю наизусть, чувствую, чего не чувствовал тогда: присущую Блоку 'пошлинку'. Ее нет или, может быть, она преодолена в его 'взлетах', но она присуща всему, что не 'взлет'. Все эти 'королевы ночных фиалок', увлечение декламацией(!), тон писем, дневников, статей – заставляют постоянно внутренне морщиться. Этой 'пошлинки' абсолютно нет у Мандельштама, у Ахматовой. Но она есть у Пастернака и в еще большей степени у Блока. И это, мне кажется, неслучайно. Это – тайный, духовный порок 'символизма', его органическая неполноценность, червоточинка в нем. Интеллигент, приобщившийся 'эстетике', но не освободившийся от 'интеллигентщины'. Это не умаляет ни великого дара Блока, ни его 'правдивости', ни даже исключительного места его в русской поэзии. Остается и то, что все прощаешь Блоку, когда доходишь до:

'Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!'1

' Тайную свободу ' подчеркнуто в рукописи, воспроизведенной в альбоме. Этот призыв, это рукопожатье – обращенные к Пушкину перед уходом в ночную тьму – это возносит Блока, делает его слова – словами гибнущей России (об этом хорошо писал Ходасевич в 'Некрополе').

Только что под мелким дождем и низким небом – прогулка по университетскому campus'у2 . Готика, простор, великолепие. И куда ни посмотришь – шпили церквей, башни, готические окна храмов. Все, буквально все создано богатой, уверенной в себе, торжествующей религией. И это же все от нее отреклось, ее отбросило и насаждает и разрабатывает под сводами этих cloisters3 , в тени этих храмов, в лучах, отраженных этими витражами, – культуру, весь пафос которой, сознательно или бессознательно, направлен против христианского видения мира.

Вечерня в Троицком соборе. После вечерни – лекция… Я уже как в тумане их читаю, словно не я, а кто- то другой. Много народу, почти все духовенство Чикаго во главе с влад. Иоанном.

После этого – ужин у молодого греческого архимандрита, необыкновенно умного и открытого (о.Феохарис Хронис).

Crestwood. Пятница, 5 марта 1976

Вчера бесконечно трогательный финал в Чикаго. Даже приводить всех похвал и хороших слов не хочу. За ними, однако, – радостный опыт встречи.

1 Строфа из стихотворения 'Пушкинскому Дому'.

2 Campus (англ.) – территория университета, колледжа и т.п.

3 крытая аркада, галерея (англ.).

Вечер с Л. – в ресторане, потом дома. Радость, но и страх от завтрашнего (то есть сегодняшнего) погружения в эту все более и более невыносимую суету.

Дома нашел: третий том 'Архипелага' – еще толще, чем первые два… А сегодня получил 'с приветом от автора' книжечку Вейдле 'Зимнее солнце': о его детстве. За завтраком начал читать. Книга вся в тональности счастья и благодарности и этим сразу – близкая мне…

Понедельник, 8 марта 1976

Великий Пост. И, как всегда в эти дни, – в памяти длинная, в самое детство уходящая гряда 'прощеных воскресений'.

Эти дни, в субботу и воскресенье, читал по очереди и вперемежку – третий том 'Архипелага' и 'Зимнее солнце' Вейдле. 'Архипелаг' снова потрясает силой, объемом, каким-то 'половодьем' солженицынского таланта. Поражает буквально каждая страница. Точность и гибкость языка, богатство интонации, напор 'воплощения'. Казалось – после двух томов пресыщение, невозможность снова погружаться в тот кошмарный мир. Но вот – так же захватывает, так же несет эта могучая волна…

А из книги Вейдле льется, другого слова не сыщешь, свет. Это книга о свете, собирание жизни, памяти – светом. Та 'тональность', которую я больше всего люблю и в которой больше всего нуждаюсь – как в воздухе и пище.

Вторник, 9 марта 1976

Вчера – почти весь день в церкви: пять служб! Погружение в великопостную стихию. Как-то по-новому слушал и слышал псалмы, поразительное столкновение в них человеческого отчаяния и веры. Ничто с такой силой не доказывает условность, призрачность всех 'эволюций' человека. Вот он – на поверхности. Все основное – вечно и потому по-настоящему 'современно'. Устарел – хотя бы отчасти – 'византинизм'. Чувствую это, читая канон Андрея Критского. Но не псалмы, на тысячелетия опередившие 'византинизм'.

Кончил 'Зимнее солнце' Вейдле. 'Религия без искусства немеет', – пишет он. Книга, родившаяся из радости. 'Ныне отпущаеши', снова повторенное. Собираюсь писать ему.

Вчитываюсь в третий том 'Архипелага', который начал с конца, а теперь читаю с начала. Поразительная – не просто сила, а именно 'силища'.

Разговор вчера – с Томом и Л. – о гомосексуализме. (в связи с рассказом Тома о P.H., о его защите гомосексуализма и расхождении с женой. Почему так слабы тут (в безоговорочном осуждении гомосексуализма, осуждении для меня самоочевидном, как, скажем, и невозможность рукоположения женщин) – все 'доказательства'? Не потому ли, что все самоочевидное (религиозно) не доказуемо? Ибо самоочевидность укоренена в 'светлом знании', в причастии 'уму Христову'. А доказательства, чтобы быть доказательствами, должны развертываться в темном знании , в логике 'мира сего'. А в этой логике 'мир сей' всегда сильнее, ибо он и логику-то эту изобрел для самооправдания. Христос извещает нас о грехе. Без Христа грех есть всего лишь

'проблема', и ее с упоением решает мир сей, причем решение это всегда 'либерально', 'терпимо', 'любовно', 'положительно'… Ужас современного христианства поэтому только в том и состоит, что оно эту логику приняло и ею измеряет и судит веру… И получается, что 'свет, который в нас, – тьма'1 …

Среда, 10 марта 1976

Вчера после обеда весь вечер и всю ночь – снежная буря. А сегодня утром – яркое солнце и ослепительная белизна.

Разговор с Л. о Мортоне, о том, в чем бы я мог (и, по мнению многих, должен) его 'обличить'; три пункта, общих, увы, в разных степенях всей нашей и особенно американской – культуре:

1) в отвержении самой возможности аксиологических суждений, наличия в мире 'черного' и 'белого', не только Бога, но и дьявола. Отсюда – одержимость 'встречами', 'диалогами', взаимными 'углублениями', отсюда – глубочайший релятивизм;

2) в типичном для Америки, особенно для американских либералов, дешевом самоотождествлении со 'страждущими'. Дешевый культ Шавеза, индейцев, мексиканцев. Поза 'праведного гнева', направленного всегда, догматически, априорно, 'направо', никогда – 'налево'. Зуд 'самобичевания';

3) в смешении 'религиозности' с 'верой'. Псевдодуховность, псевдомистика, псевдоаскетизм. Присущее всякой 'религиозности' – идолопоклонство.

Исповедь вчера Н. Совершенно счастлив, благополучен. 'Что мне 'делать'?' Христос, может быть, ответил бы: 'Отдай все…' Но я не могу. У меня, в сущности, то же счастье и то же благополучие, только 'прикрываемое', 'оправдываемое' церковной 'деятельностью' (которую я тут же постоянно проклинаю и которой тягочусь). Я сам ничего не 'отдал'. Я сказал: будь счастлив, благодари за это счастье Бога и, главное, стой перед Ним, так чтобы услышать Его, когда Он позовет …

Исповеди студентов – вечный 'sex'…Я начинаю думать, что этот грех 'полезен' – иначе все они возомнили бы себя святыми и бросились бы в 'старчество'! Они и так в этом наполовину убеждены. Отсюда – спасительность этого 'жала в плоть'. Оно одно, пожалуй, не даем нам погибнуть в гордыне, cuts us down to size2 …

Канон Андрея Критского: ужасающая мертвенность его в английском переводе. Исчезло то, что