Отвечу-ка, почему и как я стал читать лекции или писать стихи.
Нет, лекций я не читал. Если ты писатель и англичанин, от тебя этого ждут. Мне неоднократно предлагали турне по Америке, но я был тверд. Недостатки свои я знаю. Даром речи я наделен в минимальнейшей степени. Книга, которую я вчера купил, окончательно подтвердила, что мне не стать златоустом.
Называется она «Искусство убедительной речи», и с первой же страницы я понял, что искусство это не для меня. «Сильный ли у вас голос? — спрашивает автор. — Звонок ли он, чист ли, мелодичен? Ясно ли вы произносите? Приятно ли смеетесь?» Ответ один: «Нет». Голос у меня слабый, хриплый, речь монотонная, произношение — плохое, смех — неприятный, что же до мелодичности, ею и не пахнет.
Книга заверяет, что это поправимо, только надо все выполнять, а именно — лечь на спину, положить на грудь увесистый том и, начиная с шепота, произносить все громче: «На дворе трава, на траве дрова». Потом надо встать, подойти к зеркалу, расправить мускулы, подняться на цыпочки, откинуть голову, и двигая ею из стороны в сторону, выговаривать пять, а то и десять минут слово «ли-ли-яу», после чего сложить губы в виде нуля (О).
Нет, это не для меня. Слишком накладно. В конце концов, когда-то надо и жить, хотя бы работать. Читатели ждут новой книги, а я шесть месяцев трачу время на упомянутые упражнения, складывая губы в кружочек. Тут я и решил оставить мечту о стезе златоуста.
Конечно, бывают минуты слабости. Дар убедительной речи — это вам не фунт изюма. Скажем, Томасу Ломонако он очень помог.
Этот Томас — шофер такси. Недавно он вел машину по Джамайка-авеню (Бруклин), и на углу 75-й стрит его кликнул Элмар Хиниц.
— Гони 50 монет, — сказал вскоре Элмар.
Мало того, к 80-й стрит от достал перочинный ножик и, наклонившись вперед, тыкнул Томаса в спину.
— Это налет, — пояснил он.
— Ну-у? — удивился Томас.
— Да. Гони деньги, а то хуже будет.
— Поня-ятно, — откликнулся шофер, благодушно глядя на ножик. — Что ж, времена тяжелые, лишний доллар не помешает. Но вполне объяснимое желание ни к чему не приведет, поскольку у меня нет сейчас ни цента. Будет вам легче, если я предложу сигарету? Хорошие. Без обмана.
Хиниц сигарету взял, и беседа длилась до 118-й стрит, а там Томас заметил:
— Наш участок не видали? Хиниц ответил: «Нет».
— Очень красивый. Как говорится, псевдоготика. Заедем, а?
Речь была так убедительна, что Элмар согласился.
— А что, неплохая мысль! — сказал он, и теперь — под стражей.
Репортерам мистер Ломонако сообщил, что это — второй раз. Первый был в Уильямсбурге, пассажир угрожал пистолетом. Однако заговорить удалось и его. Несомненно, Т.Л. месяцами лежал на спине, шепча заветную фразу о дворе и дровах.
А вот исследователи Южной Америки — совсем другое дело. Однажды они повстречались на узкой тропке в Андах. Как все их коллеги, были они сильны и молчаливы, а потому битый час просто смотрели друг на друга. Потом один решил, извернувшись, обскочить собрата, но, как на беду, такая же мысль посетила и того. Словом, они рухнули в пропасть. Этого бы не случилось, изучи они искусство речи.
Поэтом —
Замечу, что на телевидении задают какие-то дикие вопросы. Воскресным вечером можно увидеть фильм из серии «Мудрые старцы». В тот день старцем был Джон Холл Уилок, написавший стихи о пантере, обитающей в клетке его груди (до чего же неприятно!).
— Скажите, мистер Уилок, — спросил ведущий, — могли бы вы не писать стихов?
По-видимому, он полагал, что Уилок избрал более легкий путь. Был бы он (У.) посильнее, сделай над собой усилие, и все, никаких пантер в клетках.
— Навряд ли, — отвечал поэт, а ведущий нахмурился. Однако, на мой взгляд, хмуриться тут не с чего. Тех, кто пишет стихи, надо не судить, а жалеть. Дело в том, что они зачарованы мнимой простотой лимерика. Первые две строчки даются так легко, что ты попадаешь в ловушку. (Сравним тигренка, лакавшего молоко, а потом отведавшего крови первого крестьянина.) Трудности остальных строчек быстро отваживают от лимериков, остается писать обычные стихи. Шекспир, Бэкон, Марло и граф Оксфордский, набросав на счете из «Русалки»
резко останавливались в поисках следующей рифмы.
— Далии? — подсказывал Бэкон (с него станется).
— Такого слова нет, — сердито отвечал Марло, страдавший с похмелья.
— Есть. Это георгин. Ну, хорошо, «та ли я»?
— Избито.
— «Не могла ли я»? — небрежно бросал Шекспир.
— Чушь какая! — фыркал Марло.
— Какого черта? — восклицал граф (пэры и не то скажут). — Напишем лучше пьесу.
И они писали «Два веронца». Было это и с Теннисоном.
Так появились «Королевские идиллии».
Мой случай весьма занятен. Как мы знаем, я писал только легкие простые стишки, но как-то, читая воскресную газету, внезапно задрожал, словно меня ударили мокрой рыбой. Среди читательских писем я увидел одно, которое начиналось так:
Если читатель повторит эти слова несколько раз, его они зачаруют, как зачаровали меня. Я ощутил, что только стихи достойны их продолжить, и кинулся к письменному столу. Вот что вышло:
