Шекспир, образование в местной грамматической школе, где под надзором мэра и олдерменов обучались «шесть дюжин и еще восемь учеников». В 1580 году он получает степень бакалавра искусств в Кембридже и отправляется в путешествие за границу (Италия и Испания). Вскоре в том же университете он защищает магистерскую диссертацию, о чем не устает напоминать друзьям и врагам до самой смерти.
Боб Грин принадлежал к плеяде «университетских умов» (Лодж, Нэш, Пиль, Марло и др.), предшественников Шекспира. Эти провинциалы решительно рвали со своим прошлым, с «почвой», оседали в Лондоне, где снабжали книгоиздателей и владельцев театров романами, памфлетами и пьесами. Жизнь их была непристойной, блестящей, бурной и, как правило, короткой. Жизнь Роберта Грина — не исключение. Он пьянствовал и дебоширил в тавернах (хозяйка таверны «Красная решетка» была его любовницей), дружил с ворами и их подружками, знаменитый лондонский бандит по прозвищу Болл-Нож, завершивший свой жизненный путь на виселице в Тайберне, был лучшим его другом (а его сестра — подругой и матерью его сына). Иногда на Грина вдруг накатывало просветление. Однажды он случайно забрел в церковь святого Андрея в Норидже, где проповедовал известный «нориджский апостол» Джон Мор, который вызвал в его воображении картины Страшного Суда. Грин раскаялся и начал новую жизнь, женившись на добродетельной Доротее, подарившей ему сына. Однако вскоре, промотав состояние жены, Грин бросает ее на произвол судьбы в Линкольншире и возвращается в Лондон — к перу и пиру.
При всем том этот распутник, драчун и алкоголик (последняя болезнь его была вызвана чрезмерным увлечением рейнским вином и маринованной селедкой) умудрился написать пьесы «Альфонс, король Арагонский», «Джеймс IV», «Зерцало для Лондона и Англии», «Неистовый Орландо», романы «Менафон», «Пандосто» (послуживший материалом для шекспировской «Зимней сказки»); ему же приписывают и изданную посмертно «Приятную комедию о Джордже Грине, Векфилдском полевом стороже»…
Последние несколько лет жизни стали для Грина особенно тяжелыми: пожары уничтожали театры, появились новые драматические труппы, энергично вытеснявшие «стариков», а главное — уже многие понимали, кто есть кто в театральном мире: звезда Грина и его друзей закатывалась — восходила звезда Шекспира. И хотя чиновник, плативший за спектакли при королевском дворе, еще и десять лет спустя в ведомости написал фамилию автора «Отелло» и «Венецианского купца» — Shaxbird, знатокам было ясно: начинается совершенно новая эпоха.
Для Роберта Грина в той эпохе места не было.
Не прошло и года со дня смерти Грина, как на паперти лондонского собора святого Павла появилось в продаже его сочинение «На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых лжецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе». Эта повесть-памфлет содержит первое несомненное упоминание о Шекспире в Лондоне, хотя прямо имя великого драматурга в тексте не названо.
Обращаясь к друзьям-драматургам, Грин яростно обрушивается на актеров («нахалы», «куклы», «паяцы, разукрашенные в наши цвета»), которые, забыв о благодарности, оставили и самого Грина, и его товарищей без гроша, предпочитая им некоего провинциала, ловко переделывающего их старые пьесы в свои. «Не верьте им, — восклицает Грин, — есть выскочка-ворона среди них, украшенная нашим опереньем, кто „с сердцем тигра в шкуре лицедея“ считает, что способен помпезно изрекать свой белый стих, как лучшие из вас, и он чистейший „мастер на все руки“ — в своем воображеньи полагает себя единственным потрясателем сцены в стране».
Современники привыкли к «темному» стилю дошекспировских драматургов, которые насыщали свои пьесы аллюзиями из греческих и латинских авторов, нагромождая вычурные метафоры и образы подчас до полной неудобоваримости. Театралы тотчас соотнесли выражение «с сердцем тигра в шкуре лицедея» с репликой Йорка из шекспировского «Генриха VI»: «О, сердце тигра в этой женской шкуре!» — поэтому ни для кого не было загадкой, в кого целил Грин, который вдобавок обыграл фамилию Шекспира (Shakespeare — потрясающий копьем), употребив созвучное ей выражение «потрясатель сцены» shakesceen. Но эти шуточки ничто в сравнении с содержащимся во фрагменте обвинением, ключевым понятием которого является «выскочка-ворона».
Магистр искусств, обуреваемый ненавистью к разбогатевшим актерам-плебеям, которые, как ему казалось, довели его до нищеты, а кроме того, переживавший неприятное чувство из-за брошенного ему в лицо обвинения в жульничестве и двурушничестве (Грин сбыл одну и ту же пьесу двум театральным труппам), не случайно употребил слово «ворона» в своем предсмертном произведении.
Со времен Эзопа и Марциала, Макробия и Горация ворону было принято считать великой подражательницей, лишенной, однако, оригинального дара выдумки, творчества. Поэтому обвинение Грина современники истолковывали однозначно: мало того, что малообразованный Шекспир нагло выдает себя за того, кем он на самом деле не является, то есть за универсального гения («мастер на все руки»), он еще, как ворона античных басен, ворует «отборные цветы чужого остроумия», то есть, по существу, занимается плагиатом. Более грубого и злобного выпада не знала даже та эпоха, когда литераторы и театры нередко вступали в хамские перепалки, когда издатели присваивали себе чужие произведения, а пьесы и вовсе публиковались анонимно (в театр подсылался человек-«магнитофон», со слуха записывавший — и перевиравший популярное произведение).
Вот уже четыреста лет шекспироведы ломают головы над каждым словом памфлета Грина, уточняя оттенки смыслов, особенности исторического контекста, исследуя судьбу «На грош ума» и реакцию на памфлет. Однако сегодня очевидно, что произведение это обладает исключительно искусствоведческим значением, характеризуя нравы и отношения той бурной театральной эпохи. И уже давным-давно никому и в голову не приходит всерьез сравнивать несомненное дарование Грина с гением Шекспира: недемократичная история и еще менее демократичная культура расставили все по местам. Все проблемы снимает один факт: словарь «вороны-выскочки» составляет 15 тысяч только основных слов (без словообразований), тогда как словарь признанного кудесника языка Гюго — лишь 9 тысяч.
Однако на судьбу и образ Роберта Грина можно взглянуть и по-иному. Провинциал, оторвавшийся от родной почвы и получивший блестящее образование, он ведь не нашел своего места и в Лондоне. Словно какой-то бес гнал его по жизни, не давая ни минуты покоя. Страх одиночества побудил его к раскаянию в Норидже и женитьбе на Доротее, но не тот же ли страх заставил его забыть и раскаяние, и Доротею, чтобы умчаться в Лондон и броситься в прежнюю безумную жизнь, больше напоминающую самосожжение? Он словно боялся однажды проснуться и увидеть в зеркале себя — настоящего и поэтому глушил себя вином, случайными связями, дебошами и драками.
Проблема одиночества творцов Ренессанса очевидна, хотя, кажется, и не исследована. Измученный собою, Грин — безотчетно, разумеется, — немало сделал для того, чтобы остаться хотя бы в истории литературы. Биография его нам ведома — иногда до тошнотворных подробностей. В этом смысле он полная противоположность Шекспиру. Тысячи исследований так и не дали полной картины жизни автора «Гамлета». Он ускользает от нашего пристального взгляда, поражая при этом банальностью и приземленностью судьбы: женитьба, многодетное семейство, удачное вхождение в лондонский театральный бизнес, спокойный уход на покой — в Стратфорд, где он владел домами и давал деньги в рост… Этакий осторожный буржуа. Остальное домыслы. Он словно дал себе слово не растрачивать себя во «внешней жизни», целиком и полностью погрузившись в творчество. Стать никем и ничем, что, по мнению теологов, равнозначно тому, чтобы стать Богом, Творцом грандиозного мира. И в этом мире нашлось место несчастному Грину. Не заключено ли в этом непостижимое по жестокости милосердие истории?
МАГЕЛЛАНОВА МАГИЯ
Бледное злато и тяжелый черный бархат, дюймовым обрезком которого можно убить зазевавшуюся мышь, — злато и бархат, дрожа и колеблясь, расходятся в стороны, и на сцену вступают мужчины со знаменами и барабанами, обтянутыми кожей крещеных ослов, трубачи с запрокинутыми, как у пьющих из горлышка, лицами, погромыхивающие черепашьими латами стражи с серебряными алебардами и громоздкими мушкетами, раздающиеся, чтобы дать дорогу великим полководцам в надушенных женских париках, верхом на черноатласных кобылах с сахарными зубами, вертким шелковоногим любовникам,
