человек познает себя как бессмертного, а любовь -- как причину смерти' (С.Н. I. 17); 'Он, который лелеял тело, созданное ошибкой любви, остался в темноте, ошибаясь, страдая в своих чувствах освобождения от смерти' (там же, 19). Больше, чем половая любовь, включается в эту роль эрос как начало смертности (для Платона он был началом стремления к бессмертию). Страсть к вещам этого мира как таковым может принимать многообразные формы, и из-за всего этого душа отвращается от истинной цели, попадая под чары чужого жилища.
'Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть глаз и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего'.
Три склонности, отмеченные здесь, -- 'похоть плоти', 'похоть глаз' и 'гордость житейская' -- позже послужили Августину главными критериями общего 'искушения' мира (см. Confess. X. 41 ff.). 'Таинство любви' в мандейском тексте представляет собой мифологическую версию той же самой идеи.
(j) ШУМ МИРА
Мандейская картина заговора мира побуждает к дополнительным наблюдениям. Оргиастический пир, предназначенный погрузить человека в состояние пьяного помрачения, выполняет, помимо этого, и другую задачу: его шум призван заглушить 'зов Жизни', сделать человека глухим к гласу Пришлого Человека.
'Они не слышат слов Человека, который пришел сюда... С тех пор, как мы создали Адама, он приходит и повинуется нам и нашему отцу Птахилу'.
'Давайте придем и заставим его слушать великий грохот, так что он забудет небесные голоса'.
Однако, как и следует из представления о неизбывной глупости мировых сил, грохот производит и другой, в конечном счете противоположный, эффект:
'Едва их шум достиг ушей Адама, он пробудился ото сна и возвел глаза свои к месту света. Он позвал своих помощников, позвал кротких преданных Утр. Он сказал Хибил-Утре [здесь вместо Манда д'Хайе], человеку, который заставил его услышать глас: 'Что происходит в доме, что за грохот возносится к небесам?' Пока Адам говорил так, слезами наполнялись его глаза... Я пришел к нему, взял за правую руку и заставил его сердце вновь наполниться надеждой'.
Так оружие сил мира оборачивается против них: призванное отвлечь и сбить с толку, оно вместо этого будит Адама, заставляя его взглянуть на Чужеземца и напрячь свой слух, чтобы услыхать иной голос.
(k) 'ЗОВ ИЗВНЕ'
'Утра зовет извне и учит Адама, человека' (G 387, J 225); 'В воротах мира стоит Кушта (Истина) и задает миру вопрос' (J 4); 'Это зов Манда д'Хайе... Он стоит на внешнем краю миров и зовет своего избранника' (G 397). Надмирное проникает сквозь ограду мира и заставляет услышать зов. Этот зов -- зов иного мира: 'Однажды зов приходит и учит обо всех зовах' (G 90); это 'зов Жизни' или 'великой Жизни', который равен прорыву света во тьму: 'Они [Утры] заставят услышать зов Жизни и озарят дом смертных' (G 91). Он направлен прямо в мир: 'Я посылаю зов извне в мир' (G 58); в грохоте он различим как нечто совершенно от него отличное: 'Он звал небесным гласом в шуме миров' (J 58).
Символ зова как формы, в которой надмирное появляется в пределах мира, настолько фундаментален для восточного гностицизма, что мы можем даже обозначить мандейскую и манихейскую религии как 'религии зова'. Читатель вспомнит близкую связь, которая наблюдается в Новом Завете между слушанием и верой. Мы находим множество примеров этого в мандейских писаниях: вера -- это ответ на зов извне, который невозможно увидеть, но дОлжно услышать. Манихейский символизм пошел еще дальше, разделив 'Зов' и 'Отклик' на отдельные божественные фигуры. В 'Гимне Жемчужине' 'письмо', которое небожители посылают своему отправленному в мир родичу, превращается по прибытии в 'глас':
'Подобным вестнику было письмо, которое Царь запечатал
