Петросян погрузился в глубокое раздумье. Не только природная осторожность, но и воспитанная во многих сражениях бойцовская мудрость подсказывали ему, что следует поступить именно так, хотя позиция белых была заметно перспективнее. Но та же бойцовская мудрость нашептывала ему, что если Спасский решит уклониться от повторения ходов, то только ценой резкого ухудшения своей позиции – иного выбора у него нет. Почему бы в таком случае не попытать счастья, а заодно и лишний раз не поставить соперника перед трудностями?
И Петросян сделал ход, которым вновь повторил уже стоявшую на доске позицию.
Это был тонкий психологический вызов. Передоверяя Спасскому право принять окончательное решение, Петросян ставил противника перед мучительной, практически неразрешимой дилеммой. Зафиксировать ничью? В данной конкретной ситуации это объективно лучший выход. Но если иметь в виду ситуацию в матче, это решение почти наверняка обрекает его на неудачу, ибо тогда надо будет выигрывать обе последние партии – задача практически невыполнимая. Значит, уклониться от повторения ходов? Но тогда позиция станет уже заметно хуже.
Все очевидцы этой драмы (а в Московском театре эстрады не было ни одного свободного места) замерли в ожидании развязки. Не всем, наверное, была ясна подоплека психологической дуэли, на которую Петросян вызвал соперника, но каждый, даже неискушенный зритель видел и понимал, что Спасский обречен на пытку.
А тот между тем принял решение – ничьей он не хочет – и сделал ход, изменивший обстановку и ухудшивший его позицию. Вскоре положение черных стало безнадежным. Матч на первенство мира подошел к концу, ибо теперь, независимо от результата двух последних партий, Петросян, набрав 12 очков, сохранял свой титул.
Я сидел в первом ряду партера и старался не упустить ни малейшей детали. Никогда не забуду, как мучительно прощался Спасский с последней надеждой. Словно стараясь не мешать залу наблюдать за Спасским. Петросян, сделав тридцать пятый ход, встал и ушел со сцены. Ушел, привычно покачивая плечами. Такая легкость, такая окрыленность была в его стремительной танцующей походке, такая уверенность сквозила в поигрывании плечами, такая непоколебимая уверенность в себе, что, и не глядя на доску, можно было понять: партия выиграна, матч выигран, все в порядке, все хорошо.
Это было, наверное, жестоко – оставить сейчас Спасского в одиночестве, но кто в такие мгновения думает о поверженном противнике? Оставшись один перед огромным притихшим залом, Спасский томился. Он ерзал на стуле и то облокачивался на столик правой либо левой рукой, то неожиданно откидывался назад и застывал в неловкой позе, обиженно оттопырив губы. Иногда он вдруг отрывался от доски и бросал мучительно долгий взгляд в тот угол зала, где, мрачно насупившись, сидел его тренер Игорь Бондаревский.
О чем говорил этот взгляд? Был ли он немым укором за неудачно выбранный тренером дебют для этой, такой важной партии? Был ли он просто попыткой найти в ответном взгляде близкого человека источник сил, которые сейчас так нужны были Спасскому, нужны хотя бы для того, чтобы с достоинством пережить крах своих надежд? Я не знаю этого, как, может быть, не знает и сам Спасский, который, не исключено, не помнит себя в том шоковом состоянии.
Так или иначе, но Бондаревский не выдержал этого взгляда, как и взглядов многих зрителей, которые, одни – с любопытством, другие – с состраданием, следили за этой выразительной пантомимой. Не выдержал, встал и медленно, словно с усилием шагая, вышел из зала, не повернув головы в сторону сцены. И тогда тоже медленно, так медленно, что видно было – он заставляет себя, Спасский протянул руку к доске и сделал ход. Но едва Петросян, вернувшийся из-за кулис, сел за столик и, обхватив голову руками, начал было обдумывать ответный ход, как Спасский так же медленно протянул руку к часам и остановил их, что означало капитуляцию – в этой партии и во всем матче. Попытка завладеть титулом чемпиона мира отодвигалась для него на три года.
…Понимаете ли вы теперь, почему болельщика нельзя удовлетворить не только записью партии, но и демонстрацией шахматного поединка по телевидению? Понимаете ли, почему так панически действует на публику угроза, к которой обычно прибегают судьи, когда исчерпаны все остальные средства успокоить зал, – угроза перенести партию в закрытую комнату? Понимаете ли теперь притягательную силу нерасторжимого двуединства – человек и шахматные фигуры, фигуры и человек?
Я не театровед, но люди, близкие к театру, утверждают, что даже великий актер никогда не может полностью выразить себя в исполнении той или иной роли. Что-то остается «за кадром». Внутренняя тактика актера, его приспособления, его переживания во время спектакля, да мало ли что еще? Зритель видит не путь, но великую цель – образ. Отнюдь не пытаясь проводить какое-либо прямое сопоставление шахмат с театральным искусством, хочу все же заметить, что шахматист в некотором смысле находится в более выгодных условиях.
В соответствии с двуединой природой шахмат выдающийся маэстро может в двух случаях полностью, без остатка, публично выразить себя. Во-первых, в своем духовном творении – шахматной партии, которая иногда заслуживает того, чтобы быть названной произведением шахматного искусства. Момент полного самовыражения наступает тогда, когда зрительный зал, потрясенный и захваченный шахматной драмой, глядит в немом восторге на демонстрационную доску, забыв о создателе этого произведения, который сидит здесь же, на сцене, у всех на виду. Это, кажется, единственный случай в искусстве и сопричастных ему областях творчества, когда создатель шедевра имеет все основания испытывать счастье от того, что он забыт, что им пренебрегли.
А второй путь полного самовыражения, стопроцентной самоотдачи? Это вопль шахматиста, прозвучавший однажды в ошеломленном зале, когда зрители перешли границу дозволенного им шума, а у этого шахматиста оставались на несколько ходов считанные секунды. Этим воплем шахматист и укорял зрителей и как бы молил о помощи, которую они могли ему оказать своим молчанием…
Вот какими безграничными, порой парадоксальными, но от этого лишь еще более замечательными возможностями обладают актеры удивительного, не похожего ни на какой иной театра, имя которому – шахматное искусство, шахматная борьба или просто – шахматы.
Искусство ли шахматное искусство?
Сомнение звучит кощунственно. Как, по какому праву, негодующе воскликнет читатель, ставится под сомнение общепризнанная истина! (Добавим: столь дорогая сердцу каждого истинного ценителя шахмат).
В самом деле, известно множество высказываний крупнейших авторитетов, и не только в области шахмат, доказывавших, что шахматы несут в себе черты своеобразного, но несомненного искусства.
Сначала – мнение чемпионов мира.
В заключительной главе своего знаменитого «Учебника шахматной игры», целиком посвященной эстетике шахмат, Эмануил Ласкер утверждал, что шахматам присуще эстетическое начало. А в одном из публичных выступлений – в Москве в 1937 году на закрытии шахматного чемпионата Центрального комитета профсоюзов работников искусств (!) – Ласкер сказал: «Мастера шахмат – тоже деятели искусства – своеобразного, специфического, но все-таки имеющего право называться искусством».
Очень убедительным должно выглядеть высказывание Хосе Рауля Капабланки, хотя оно и довольно осторожное. Разуверившись в один момент в творческих резервах шахмат, Капабланка предрек им неизбежную «ничейную смерть». Однако жизнь заставила гениального кубинца отказаться от своего мрачного пророчества и незадолго до своей кончины он в одной из лекций утверждал, что «шахматы – нечто большее, чем просто игра. Это интеллектуальное времяпрепровождение, в котором есть определенные художественные свойства…»
Яснее и категоричнее всех высказался Александр Алехин: «Для меня шахматы не игра, а искусство. Да, я считаю шахматы искусством и беру на себя все те обязанности, которые оно налагает на его приверженцев».
Не раз высказывался по этому поводу Михаил Ботвинник. В статье, озаглавленной «Искусство ли
