стоять на мне как башня два часа, уже мои ты видишь сквозь рубашку волоса и чувствуешь моей волны биенье. Но что-то у меня мутится ум, я полусонная как скука. Куприянов (снимая нижние штаны).
Я полагаю что сниму их тоже, чтоб на покойника не быть похожим, чтоб ближе были наши кожи. Однако посмотрим в зеркало на наши рожи. Довольно я усат. От страсти чуть-чуть красен. Глаза блестят, я сам дрожу. А ты красива и светла, И грудь твоя как два котла, возможно что мы черти. Наташа (снимая рубашку).
Смотри-ка, вот я обнажилась до конца и вот что получилось, сплошное продолжение лица, я вся как будто в бане. Вот по бокам видны как свечи мои коричневые плечи, пониже сытных две груди, соски на них сияют впереди, под ними живот пустынный, и вход в меня пушистый и недлинный, и две значительных ноги, меж них не видно нам ни зги. Быть может тёмный от длины ты хочешь посмотреть пейзаж спины. Тут две приятные лопатки как бы солдаты и палатки, а дальше дивное сиденье, его небесное виденье должно бы тебя поразить И шевелился полумёртвый червь,
кругом ничто не пело,
когда она показывала хитрое тело.
Куприянов (снимая рубашку).
Как скучно всё кругом и как однообразно тошно. Гляди я голым пирогом здесь пред тобой стою роскошно. И поднята могущественно к небу моя четвёртая рука. Хотя бы кто пришёл и посмотрел на нас, а то мы здесь одни да на иконе Спас, интересно знать сколько времени мы раздевались. Пожалуй пол-часа, а? Как ты полагаешь? Меж тем они вдвоём обнялись,
к постели тихой подошли.
— Ты окончательно мне дорога Наташа, — ей Куприянов говорит.
Она ложится и вздымает ноги,
и бессловесная свеча горит.
Наташа.
Ну что же Куприянов, я легла, устрой чтоб наступила мгла, последнее колечко мира, которое ещё не распаялось, есть ты на мне. А чёрная квартира
над ними издали мгновенно улыбалась.
Ложись скорее Куприянов, Умрём мы скоро. Куприянов.
Нет, не хочу. (Уходит). Наташа.
