Потом последовали еще спектакли. Одну из постановок даже снимало ленинградское телевидение. Хореографическая слава института разрасталась.
Илья обычно подтанцовывал во вторых рядах, хотя в душе ненавидел эти феерии. Отсутствие необходимых для работы реактивов и препаратов не компенсировалось для него живописной ролью щитоносца. Он делал кандидатскую и желал любой ценой разорвать порочный круг своего существования. Не самый первый, но и не последний он осознал безысходность положения научного сотрудника в перестроечное время.
Летом постановки балетов в институте дополнялись прополками турнепса в Мельничном Ручье. И хотя компания была весьма завидная, – ведь и доктора наук не могли уклониться от сельхозработ, – но научные диспуты в полях с овощами уже изрядно поднадоели.
Поначалу Илья честно отбывал повинность, полз на карачках вдоль борозды, делая свою норму и норму научного руководителя. Помогать старшим по званию считалось в институте хорошим тоном. Но уже прошлым летом он искал любую возможность закосить прополку, проводя дни и ночи за пробирками.
Жажда скорого успеха сжигала его. Молодой ученый был уверен, что, обретя научную степень, он получит наконец свой заветный контракт, ведь специалисты по генной инженерии востребованы во всем мире.
С осени Илья обостренно чувствовал, как уходит драгоценное время, и всеми силами старался выбраться из окружавшего его оцепления. Мать, внешне спокойная, напоминала бомбу замедленного действия, готовую разорваться в любой момент с непредсказуемой силой. У отца отказали тормоза, он откликался только на позывные радио “Свобода”. А в январе еще и жена с Машей нанесли непоправимый удар по его самолюбию!.. Илья, как внезапно попавший в турбулентность самолет, терял устойчивость. Правое веко у него все чаще подергивалось. Приходилось работать на грани нервного срыва – кофе, сигареты, снова кофе, снова сигареты. Задерживался допоздна, ночевал в лаборатории на сдвинутых стульях, а утром бежал с пробирками в центрифужную.
На этом фоне постановка очередного балета раздражала Илью сильнее обычного. Да и либретто скорее обескураживало – что-то из жизни индейцев Северной Америки. Разошедшийся директор строго проверял явку на репетиции и, ежедневно облачаясь в трико, с превеликим удовольствием руководил группой размалеванных скво. Костяк ее составляли эксцентричные лаборантки моечной. Илья, на этот раз задействованный в роли злобного гурона, прятал за центрифугой деревянную лошадку, а в рабочем столе украшения из крашеных голубиных перьев и, когда созывали в зал, спешно перевоплощался в стерильном боксе. Портить отношения с начальством перед защитой диссертации не хотелось, и он злобно притопывал и цокал возле картонных декораций, проклиная все на свете – и зарплату, которой считай что нет, и семью, которая есть, и, наконец, страну, в которой все это происходит.
Впрочем, он был не единственным одержимым исследователем. Несмотря на бедственное положение в науке, молодежь любила поколдовать над проектами. Правда, по большей части происходило это теперь в вечернее время. Днем здоровые инициативы заглушали директор со своей суетой и нотационные дамы в возрасте. Когда все лишние для науки, отсидев положенные часы, покидали стены лабораторий, стажеры, аспиранты и дипломники только приступали к священнодействию. Особой популярностью пользовались выходные дни, молодые ученые обязательно выписывали пропуска в институт на субботы и воскресенья. В комнатах было не по-будничному весело и интересно. Для истинно влюбленных в науку “понедельник начинался в субботу”, в их головах бурлили свежие идеи и высвечивались грандиозные планы. И кто посмеет осудить их за то, что, защитив свои работы, они уедут в другие страны.
Надо сказать, что отток перспективных кадров за границу только усиливался по мере нарастания перемен в Союзе. Когда кто-то из сотрудников убывал, остальные бросались делить его “наследие” – приборы, реактивы, фильтры. Сотрудники выменивали и вымаливали друг у друга недостающее для работы, пытаясь на голом месте поставить эксперимент.
Каково же было их отчаяние, когда в иностранных журналах пяти-, а то и десятилетней давности, ставших наконец доступными, встречалось описание сделанных ими в текущем году открытий. Но прозябавшие на своих местах немолодые работники по инерции продолжали двигаться… Одни – к заслуженной пенсии, другие – к иллюзорному будущему советской науки.
В гомогенизатор!
Ворвавшись в 8.30 в институт, Илья до смерти напугал уборщицу. Сказать по правде, он и сам смутился, будто сделал что-то выходящее за рамки приличий. Ведь и в годы застоя в академическом институте не считали нужным приходить на работу спозаранку. А теперь и подавно никто не вспоминал о сотрудниках раньше двенадцати – времени, когда начинались репетиции.
Проверив заложенные с вечера опыты и выпив кофе, Илья уселся на старую центрифугу и запел арию Варяжского гостя. Получалось как-то хрипло и заунывно. Это была его прежняя роль из балета “Садко” с оперными вставками.
К обеду ожидался абортивный материал для экспериментов. Каждую неделю его привозили в лабораторию из Института акушерства и гинекологии. Илье приходилось загружать человеческих зародышей в гомогенизатор и выделять из них белки и ДНК. Этот небольшой этап соприкосновения с человеческой плотью подсознательно угнетал ученого. И хотя сам он успокаивал себя, что работает с заведомо мертвым материалом и виноват перед этими зародышами менее, чем те, кто лишал их жизни, тяжесть на душе оставалась. Младший Туманов с тоской думал о крошечных кусочках мяса, которые могли стать людьми, но по каким-то причинам не стали ими. Хотя для некоторых это и к лучшему. Лучше бы Катя сделала тогда аборт… Илья вспомнил несбывшиеся надежды, перипетии ее беременности, потом мысль снова перескочила на ожидаемые зародыши, и он вдруг представил, что и Маша могла бы быть среди них. Лежать этаким красным осклизлым комочком, и он измельчил бы его на клетки.
Появившийся к полудню научный руководитель Ильи Борисов ехидно посматривал на аспиранта, дожидаясь своего кофе с сахарозой. Он мерил шагами коридорчик, напевая “С клена падают листья ясеня. Ни фига себе, ни фига себе…”. Борисов курил сигарету за сигаретой, доставая их из пачки с нацарапанной детскими каракулями надписью: “Папочка, любимый, не кури!” Лицо Борисова было сумрачным и отрешенным.
Пробегавшая мимо лаборантка весело спросила:
– О чем думу думаете, Михаил Алексеич?
– О женщинах, – многозначительно отвечал Борисов.
Видимо, в его словах была доля правды. Три жены и куча детей, нуждающихся в алиментах, не могли его не беспокоить. Однако не это определяло жизнь Михаила Алексеевича, а написание монографии по генной инженерии, можно сказать, труда всей его жизни.
За работой аспиранта Туманова он следил весьма поверхностно. Обычно Борисов вспоминал о нем, когда срочно требовался грузчик перевезти пианино на дачу или подвинуть в квартире мебель. Илья охотно помогал шефу и в душе восхищался им, потому что у Борисова получались не только неплохие работы, но и хорошие дети. Не наукой единой жив человек.
Жена Борисова тоже числилась в их лаборатории, хотя в основном занималась воспитанием потомства и лишь изредка забегала сварить мужу кофе на спиртовке. Невысокого роста, дородная и добродушная, в майке с полинявшей надписью “АББА”, она была полной противоположностью мужу – худосочному, длинному невротику. Идиллически-комичная пара своим видом забавляла пол-института.
В затянувшемся ожидании абортивного материала Илья наблюдал забавную сцену. Пожилая сотрудница Анна Павловна обвиняла стажера в хищении нескольких баночек с реактивами, а также в том, что он тайно отливает ядовитые растворы из ее колб. Оскорбленный стажер под надзором седовласой мегеры начал процесс описи, навешивая на все этикетки. На огромной колбе с едко-оранжевой жижей он написал: “Яд Анны Павловны”. Мегера была в восторге, он, судя по веселой физиономии, тоже…
Материал для исследований привезли только после обеда. Истомившийся в ожидании Илья буквально набросился на контейнер с зародышами и трудился над их телами как одержимый. К нему снова вернулись невеселые утренние мысли. “Они были обречены, – рассуждал он, погружая кусочки человеческого мяса в гомогенизатор, – как обречены в этом мире все слабые, как обречена Маша и подобные ей жертвы естественного отбора. Слабые унижаемы и уничтожаемы. Я не с ними, но значит ли это, что я против них?..”
