намеревался отрезвить бедняжку. Любя и жалея кого-то, невольно поддаешься его настроению.
Свекровь подливала масла в огонь радости “скорого выздоровления”. Она зачастила в коммуналку на Староневском, хлопоча с необычайным оживлением, – приносила продукты, готовила еду и гуляла с девочкой. Катя нашла в ней неожиданную поддержку и объясняла поведение Ирины ее верой в излечение внучки и желанием этому поспособствовать.
Даже СС не решался нападать на непрописанную гражданку, которая вихрем врывалась то на кухню, то в ванную. Женщины с подобным характером были ему хорошо известны. Такая могла и любить, такая могла и убить… Прямая походка, властный голос, высокомерный взгляд и сильная рука – все говорило за то, что с Ириной лучше не связываться, и Вертепный, покряхтывая для виду, старался обходить ее стороной.
На семейном совете единственным противником операции выступил Адольф, в диссонанс общему настроению осудивший и Киску, и Катю.
– Дайте человеку пожить спокойно, – возмущался свекор, – пусть все будет, как Бог даст.
Надо отметить, что к началу лета, удивляя многих, Адольф обратил свой взор к религии. Евангелие лежало теперь вместо радиоприемника возле его спартанского ложа, и в речах он все чаще апеллировал к православию как к последней цитадели спасения всех русских.
– Раз уж ты решила нести свой крест, – взывал он к невестке, – неси до конца! И не пытайся переложить ответственность на врачей. Я понимаю, что тебе легче согласиться на операцию и тешить себя иллюзиями, но операция ничего не даст, или даже… – он запнулся и, горестно покачав головой, возможно, впервые внимательно посмотрел на внучку. Прозрачное личико с красивыми чертами взволновало его на миг, но он тут же спохватился: – Все, все, девочки, бегу на заседание координационного совета, принимайте решение без меня, но, еще раз повторяю, я вам не советую затевать обследование, и уж тем более хирургия в данном случае бессмысленна и жестока, – Адольф сделал брезгливый жест рукой. В душе он всегда побаивался врачей, особенно тех, которые режут тело.
В коридоре диссидент встретился с Вертепным. Они бросили друг на друга взгляды, полные ненависти и презрения, и, порычав издалека, разошлись.
Катя после ухода свекра сидела, обхватив голову руками, в который раз убеждая себя: “Я не могу упустить шанс на излечение малышки”. Свекровь с завидным постоянством ласково вторила ей:
– Мы не должны отказываться… Ты потом не простишь себя, ведь могла что-то сделать и побоялась. А мужчины, чего их слушать? Э-эх, что они понимают в наших чувствах? Не на них ведь лежит вся забота, да и вообще, они на многие вещи смотрят проще. Находят утешение в работе, политике, – она участливо присела возле невестки, – а нам, бабам, ребеночек как глаз во лбу, разве я тебя не понимаю? Илюша у меня ведь тоже один, – Ирина тяжко вздохнула. – Вся душа о нем изболелась, да и ты мне небезразлична. Бог даст, все у вас наладится. Бог, он наказывает, да не убивает: глядишь, жизнь еще образуется. – Ирина завораживала Катю словами, и той становилось легче. – Ты прикинь, если сейчас не сделаем операцию, потом, может, будет поздно, и что? Будешь себя корить. А смотреть, бездействуя, на страдания нашей крошки – сердце надорвется! Ведь и мне она не чужая, моя кровиночка. Разве ж не хочется мне видеть ее здоровенькой! Не мучай себя сомнениями, дорогая моя, не мучай… Вот увидишь, как все хорошо получится, я верю, и ты верь… – свекровь плела паутину слов, и Катя вязла в них, как муха.
Милее всякой лести, всякого снадобья бывают общие слова положительного смысла. В них нет ничего, кроме мелодии утешения, которая способна заманить на край света. Катя задавила в себе скрипучее, нудное сомнение, противное, как звук несмазанных петель. Ей вдруг захотелось, как в детстве, перелистнуть несколько страниц и заглянуть в конец страшной сказки, ведь конец у всех сказок – счастливый.
Но Петербург – странный город, в нем сказка о Снежной Королеве не кажется вымыслом, а улицы и дома оказываются идеальной сценой для трагедии…
Больница
Сочный июльский день пенился и брызгал сотнями ароматов и цветов. Шквал зелени поглотил развороченные дворы, пыльные дома и унылые лица. Подобно тропическому цветку, город открылся солнцу до самых потаенных уголков и трещин. Князь полдня и знойного лета незримо присутствовал на раскаленных набережных и проспектах, заросших крапивой задворках и томящихся от жары крышах. Солнце, гораздо более древнее, чем все, что удавалось откопать археологам, в который раз давало понять, что именно оно – начало и конец всего живущего на земле…
Катя с ребенком на руках сидела на скамеечке больничного парка. Медсестры вывозили на каталках лежачих больных. Солнечный свет падал на лица сынов человеческих – идиотичные и блаженные, и они принимали его как благодать.
В больнице остро чувствуешь, что кроме жизни есть еще и смерть.
Ее приближение обставлено капельницами и искусственным светом операционной, буднично и по- деловому. И врачи кажутся жрецами, знающими особую тайну, позволяющую каждый день бороться с человеческой немощью.
– Каким оно будет, следующее лето без меня? Я хочу знать, – девчушка лет двенадцати настойчиво дергала медсестру за халат. – Ну, скажи, каким оно будет?
– Солнечным…
Машенька улыбалась бессознательно-счастливо, как это бывает во сне, и трогательно прижималась к матери. Катя не сомневалась – дочка узнает и любит ее. Обе они, по сути несчастные существа, вдвоем составляли нечто почти счастливое. Внешний мир, как ни странно, только мешал их счастью, напоминая о том, каким оно должно быть, а каким – нет. Все в этом благоустроенном для нормальных людей обществе ранило душу Кати. Каждое его прикосновение было сравнимо с ожогом. “Как ребенок, давно вас не видели?..”, “Да неужели?..” – жалость на лицах убивала. Сочувственные взгляды, откуда б они ни направлялись, Катя отбивала щитом напускного спокойствия.
О, люди, уверенные в своем благополучии, помните, что нет ничего вечного, кроме света звезд. Тех, что светят сейчас, и тех, что будут светить потом, и еще тех, что светили задолго до ныне существующих…
В клинике среди женщин с недужными детьми Катя впервые почувствовала, что не одинока в своем горе. Поначалу она не могла понять, как матери, годами ухаживающие за безнадежными, порой совершенно неподвижными, отпрысками, не перестают улыбаться, подкрашиваться по утрам и спать по ночам. Узнав о болезни Маши, она отвыкла делать эти простейшие вещи и теперь в больнице училась заново. Пожалуй, самым трудным оказалось не задавать себе по сто раз в день один и тот же вопрос: “А что будет завтра, через месяц, через год?” Хотя болезнь считалась неизлечимой, Маша могла прожить еще лет десять. Только что это будет за жизнь, если сейчас годовалая девочка выглядит не больше четырехмесячной?
Конечно, втайне все родители не переставали надеяться на чудо. На скамеечках парка из уст в уста пересказывались удивительные истории излечения подопечных знаменитого хирурга. Больным гидроцефалией профессор делал шунтирование, обеспечивая отток лишней жидкости из-под черепной коробки. Мозг начинал свободно расти, и дети после удачных операций не страдали умственной отсталостью. Один из первых прооперированных пациентов уже собирался в школу. Однако предсказать дальнейшее будущее малыша никто не решался.
Люди растят детей в надежде увидеть и пожать плоды своих трудов. Кате же надо было научиться любить, не требуя ничего взамен – ни сейчас, ни потом. И она научилась любить Машеньку, не ища в любви ничего, кроме этой самой любви. Странно, но она по-своему была счастлива. Полгода назад, выслушав приговор врачей, Катя испытала ненависть за случившееся ко всему миру. Горечь захлестывала ее. Но теперь осознание своей доли как единственно возможной успокоило женщину. Она смирилась, но многих вокруг это почему-то продолжало затрагивать – “Она не оценит твой подвиг”, “Для Маши не существуешь ты, не существует мир…”, “Ради чего ты с ней возишься?”. Мать не могла им объяснить, ради чего, но это был вовсе не подвиг. Катя нуждалась в дочери не меньше, чем дочь нуждалась в ней. Бросить все и начать новую жизнь она не могла, зная, что Маша лежит, никому не нужная, и смотрит в пустоту невидящими глазами, не получая даже крохи тепла.
Обследование проходило медленно, а впрочем, торопиться не было причин, так как болезнь протекала не в острой форме. Маше ставили капельницы, проводили облегчающую терапию. Профессор,
