Маша старалась не смотреть на него, но больше смотреть было не на что… Взгляды ребенка приклеивались к вязкой непрозрачной темноте, в которой могла бы утонуть и вся девочка, пожелай шар этого.
Маша понимала, что мимо шара не пройти открывшимися воротами. Он здесь для нее… Но она по- прежнему не двигалась с места, зная, что все решится помимо ее воли. Оставалось только ждать, когда этот сон сменится на другой.
Управлять снами было не в ее власти…
“Любовь – дитя, дитя свободы…”
Анатолий Петрович, лысеющий мужчина лет пятидесяти, работал в больнице анестезиологом меньше года. После развода с женой он переехал из Москвы в Ленинград к матери. Вдвоем они ютились в однокомнатной квартирке, и Анатолий взирал на будущее без оптимизма. Зарплата в больнице была невысока, но он исправно делал свое дело – по той причине, что ничего другого не умел. И пожалуй, жизнь думала о нем больше, чем он о ней.
Сидя в ординаторской, Анатолий Петрович в очередной раз переживал свое незавидное положение, мусоля в голове наболевший вопрос: “Где б деньжат по-легкому срубить?”, когда в дверь вошла весьма недурная женщина, окруженная облаком дорогих духов, и представилась:
– Я бабушка Маши Тумановой, Ирина Викторовна.
– Присаживайтесь.
– Вся семья волнуется за девочку, вы же понимаете…
“Ах, это по поводу годовалой нерастущей девочки из седьмой палаты, сейчас начнутся слезы”, – Анатолий нехотя кивнул и ждал продолжения, такого знакомого… Дама уселась на стул, склоняя к врачу холеные плечи в открытом платье.
– Мой сын и невестка намучились с этим ребенком, это очень тяжело, а главное – безнадежно. Они еще молодые, вся жизнь впереди… А девочка так слаба, понимаете?.. – Лицезрея прелести Ирины, врач с трудом воспринимал ее монолог. “Боже мой, какая женщина! Мне бы такую “бабушку”!..” Он с тоской подумал о том, что давно не прижимал к себе бабу, а ведь силенки еще есть. С каким бы удовольствием он ее потрепал! Анестезиолог кивал в такт собственным мыслям, а посетительница, приняв это за добрый знак, перешла в атаку: – Я не уверена, что ребенок перенесет операцию. Наркоз и здоровому в тягость, а с ее показаниями…
– Ну что вы, гражданочка, – машинально принялся успокаивать ее Анатолий, не отрывая взгляда от полной груди, туго обтянутой шелковым платьем, – у нас всякие случаи бывали…
– Вот именно что всякие… – Ирина почти вплотную приблизилась к нему, сверля глазами.
И тут только врач понял, что “бабушка” вовсе не ищет утешения. Его аж в пот бросило. Может, показалось?
Женская интуиция подсказала Киске, что этот болван у нее в руках.
– Помогите нам… то есть мне, – это звучало как приказ. – Вы ведь знаете все тонкости операции… – она собралась с духом. – Нам тяжело смотреть на страдания Машеньки, да и ей невыносима такая жизнь. А под наркозом, вы верно подметили, всякое случается, и это так естественно… – Ирина порывисто сжала руку врача и вложила в нее солидную пачку, завернутую в бумагу.
Пальцы Анатолия сомкнулись на шуршащем пакете. Теперь врач не сомневался в намерениях гражданочки, но, пребывая в смятенных чувствах, не знал еще, что ответить. Посетительница сама прервала неловкую паузу:
– Я зайду к вам попозже. И знайте, я умею быть благодарной…
Как только дверь захлопнулась, Анатолий Петрович разорвал бумагу, и дыхание у бедолаги перехватило. В глазах запрыгали нули, сердце заколотилось от духоты и возбуждения:
– Чертовка, а не баба…
Придя в себя, анестезиолог бегло прокрутил в голове ситуацию.
Девочка безнадежна, он читал ее карту. Ни у кого не хватит маразма утверждать, что она погибла не от собственной болезни. Она и без его помощи непременно вскоре скончается. С таким внутричерепным давлением… Тем более под скальпелем… А благодарность просительницы прольется золотым дождем… Одно непонятно, зачем профессору этот сгусток осложнений? А впрочем, не его дело… Анатолий Петрович размял затекшие члены, улыбнулся лысому отражению в зеркале и игриво запел:
– “Любовь – дитя, дитя свободы, законов всех она сильней”.
Вечером Киска еще раз заглянула к Кате, чье лицо застыло алебастровой маской – все краски, все соки покинули его.
– Ну, моя родная, – свекровь приобняла ее твердой рукой, привычным жестом выкладывая на тумбочку бесталонные деликатесы. – Теперь ты можешь быть спокойна. Я сделала все, что могла. Так что возьми себя в руки. Скоро, очень скоро все разрешится…
– Спасибо, спасибо!.. – Катя горячо поцеловала свекровь.
В последние дни ощущение уверенности и равнодушия снова оставило ее. Несчастная жадно искала опору, и Ирина на мгновение показалась ей твердым островком посреди болота. Катя захотела ей что-то еще сказать, но слезы подступили к горлу, и она лишь благодарно вздрагивала, как получивший помилование смертник.
Глядя на нее, Ирина чуть не потеряла сознание, но она знала, ради чего, она знала…
Черный шар покатился, медленно набирая обороты.
Перед операцией
Когда взведены курки, остается только ждать выстрела. И Ирина в тяжком напряжении ждала. Черный шар брошен под ноги жертве. Совершающей жертвоприношение жрице остается только слушать тиканье часов. Никто не знает, кто больше волнуется перед казнью, палач или жертва. “Тик!” – стучит сердце жертвы, “так!” – сердце палача. В какое-то мгновенье Ирине захотелось впасть в безвременье и безволие, но, когда заряжены пистолеты и взведены курки, это уже невозможно. А значит, нужно идти к барьеру. Но почему так боязливо на сердце? Не потому ли, что силен в нем предрассудок страха перед смертным грехом.
Все вроде бы легко, когда не собственной рукой ты останавливаешь чье-то бытие, но быть причастной к прерыванью жизни страшно. Ирина вспомнила аборт, сделанный сразу после рождения Ильи, она знала, что это была девочка, и часто видела ее потом во сне. Но избавленье от беременности в обиходе больше не считается убийством. Не разрешив человеку жить, мы вроде как не делаем греха, за это не осудят ни соседи, ни подруги. Такая власть над нерожденной плотью не дана в природе никому, помимо человека. Не может дерево само вдруг сбросить почки или цветы, желающие стать плодами. Одни люди способны опорожнить себя от чувствующего материала… Но ежели все-таки пробилась неугодная, мешающая сильным жизнь, то, значит, нужно обломить гнилую ветку, чтоб не мешала наливаться соком. Примерно так считала и Ирина…
По невероятной иронии судьбы профессор решил оперировать девочку в день рождения Адольфа. Ирина уверяла мужа, что это добрый знак. Илья не успевал вернуться из Новосибирска, и Ирина благословляла за это Господа. Она максимально старалась вывести сына за рамки происходящего. И он не сопротивлялся.
Накануне вечером Нил навестил Катю в больнице. Они вышли за ворота парка и побрели куда глаза глядят. Тополиный пух заметал тротуары, и было особенно тихо, настороженно тихо, тихо до безумия. Они поднялись по ступенькам в магазинчик и купили восточное печенье с пряностями очень странного вкуса. Потом жевали его на ходу. Как долго Нил не сможет стереть из памяти сладковато-имбирный вкус того печенья…
Вечером Катя осталась с Машей наедине. Багровый закат только усиливал тревогу перед завтрашним днем. Тоска невыносимо теснила грудь, обжигала мозг, и Катя не представляла, как пережить эту ночь. Она нашла скамеечку позади больничного корпуса, сидя на которой можно было видеть Неву. Женщина примостилась на ней с малышкой и смотрела на город, пока глаза не устали от слез: “Господи, неведомый и беспощадный, ты все знаешь обо мне. Я не прошу милости к себе, о милости к ней я молю. Разве недостаточно ее страданье, чтобы утолить твой гнев? Наверное, ты уже сжалился над нами, но какова она –
