Любовь и другие диссонансы

колени к груди и замереть…

«Господи Господи и я знаю и я знаю и мне это за мальчика или за девочку и мне это наказание я убийца, я сама, сама виновата…»

— Простите меня, — раздался спокойный голос за спиной. — Простите, я вас расстроила.

Анна с усилием обернулась — перед ней стояла худая Лиза в слишком большом махровом халате. Она протягивала ей румяное яблоко и говорила:

— Вот. Угощайтесь. Мне нельзя, а все несут. Даже клубнику. Даже малину… Простите.

Голос у нее был такой несчастный, что Анна вновь задохнулась, уже от жалости, и сумела выговорить:

— Ничего… Ничего. Все в порядке. Присаживайтесь…

— Спасибо! — обрадовалась девушка. — Давайте, я вам что-нибудь веселое расскажу. Ну, не то что прямо веселое, а хотя бы про любовь. Хотите?

— Конечно, — Анна тоже села на кровати. — Про любовь — это самое оно!

Она посмотрела в окно. Смеркалось. Ветки деревьев колыхались. Погода, кажется, испортилась окончательно. Лиза оживленно потерла птичьи ручки и снова прокрутила кольцо.

— Вчера меня товарищ навещал, однокурсник, вот яблоки — это он. Хороший парень, но совсем бедный и даже никчемный. Практически не работает, так — фотограф на договоре… Пьет. Жалуется на жизнь. Представляете, да?

Анна кивнула.

— И вдруг ему повезло — влюбился в прекрасную женщину, красивую и успешную — топ-менеджера крупной промышленной компании… Все складывалось хорошо: и секс, и общение, и перспективы… На днях она пригласила его к себе домой. Он вошел в элитную квартиру на улице Садовая-Триумфальная и замер от ужаса. Нет, по части дизайна все прекрасно, тщательно продумано: картины, ковры, лампы, камины, антиквариат… А ужас вот в чем — в чувстве оглушительной пустоты. Ни одной старой фотографии, потертой книжки, семейного альбома, дешевой безделушки, напоминающей о чем-то личном… Говорит: «Я не увидел ни прошлого хозяйки, ни прошлого ее родителей. Только здесь и сейчас».

— И что же? — Анна вспомнила свою квартиру, тщательно вылизанную, идеально спланированную.

— Повернулся и под благовидным предлогом ушел. Пустота подавила его, не оставила места ни для любви, ни даже для секса.

«И у меня так», — отстраненно подумала Анна, и глаза ее оставались сухими.

Когда наступает весна и первые листочки начинают появляться на просыпающихся к жизни ветках, я хочу верить, что все в мире устроено правильно и хорошо. Спокойное завершение жизненного цикла и наступление нового меня успокаивает. Лет пять назад, в канун Нового года, вместо того чтобы готовиться к празднику, я страдала от непонятной рези в глазах (позже оказалось — невроз, опять невроз) и 31 декабря все-таки отправилась к врачу. Мы уже приехали к друзьям в загородный дом и вынуждены были вернуться. Добирались довольно долго. Я смотрела в окно, пытаясь что-то различать сквозь непросыхающие слезы, и удивлялась количеству яблоневых садов, которые, как оказалось, окружают Москву со всех сторон. Они стояли черные, пустые и прозрачные.

В детстве слышишь от взрослых, что деревья зимой «спят». Мне же они казались мертвыми. Всю зиму они находятся где-то очень далеко, чтобы запастись мудростью и стряхнуть с себя суету, надоевшую за три сезона. Вот это пробуждение меня и волнует.

В прошлом году отдыхала на юге Франции, как всегда — одна. Во время прогулок обнаружила виноградники. А еще там, наверху, был очень милый замок — маленький, в нем жили хозяева виноградников.

Я все еще бродила по окрестностям, когда из ближайшего дома вдруг раздались странные звуки. В окне второго этажа время от времени появлялись две девочки, завывавшие на разные лады, подражая привидениям из мультфильмов. Им было лет по семь, прелестным маленьким куклам с лентами в прямых темных волосах, глядя на них, я улыбалась и была, пожалуй, счастлива. Пошла обратно — между рядов виноградника, взбираясь по склону горы, которая оказалась очень крутой.

По пути промочила ноги и простудилась.

Все, что происходит весной, для меня наполнено особым смыслом.

Когда не стало дедушки, я приехала в Спасское собрать его вещи. Хорошо помню — цвела сирень. Сильный, душистый запах одурманивал. Было тихо. В мае я любила слушать пение птиц и иногда даже пропускала школу, дедушка не возражал. После обеда приходили соседские мальчишки, и мы до позднего вечера пили в саду чай и болтали.

Все это не имело тогда никакой цены, а сейчас кажется особенно дорогим, вместе с черемухой и теплым весенним ветром, и запахом земли…

А я все жду, когда круг завершится и все вернется снова.

Отложила тетрадь и ответила на телефонный звонок. Уже второй день она была дома. Муж отсутствовал, и Анна практически не вставала с дивана в гостиной. Не включала ни телевизор, ни компьютер, читала старый детектив Рекса Стаута, пила травяной чай и вела дневник.

— Алло. Здравствуйте, Марина Петровна. Спасибо, намного лучше! Да. Я вполне здорова. Слушаю вас… Конечно, помню, выставка в Берлине, но я думала, вы поедете с Надеждой Леонардовной… Поняла. Поняла. Все, вопросов нет. Ура!!! Уже собираю сумку. Спасибо. Спасибо…

Анна поднялась. В волнении подошла к окну. Она и не мечтала отправиться в Берлин с выставкой, и звонок заботливой Марины Петровны, включившей ее в список группы, оказался приятнейшим из сюрпризов. По карнизу расхаживал знакомый голубь. Она приложила руки к стеклу, словно желая осторожно погладить доброго вестника.

Берлин, 3 апреля, суббота, поздний вечер

Джошуа ко мне прикоснулся. Меня укололо ощущение близости, и я этого устыдился. До Панкова со мной такого не случалось. До Панкова я был куда нормальнее! Панков изменил меня к худшему. А мне казалось, это невозможно. В Панкове нас постоянно убеждали, что близость — нечто такое, чего мы, психи, не в состоянии понять. Нас здесь учили, как добиться того, чтобы возникло ощущение близости, и как потом беречь, развивать и ценить его. Но в то же время предостерегали. Ибо близость, возникшая в результате предательства, дурного поступка, унижения, отчуждения, подлости, молчания, пренебрежения, — может стать причиной ужасных страданий.

Я тоже так считал, но не стал озвучивать свои мысли. Потому что, хоть и помешан на музыке, остаюсь «нормальным», а в таком случае прослыл бы «умником». Конечно, закрытая психиатрическая больница в Панкове — не тюрьма, но и в ней существовала своя иерархия. Там жили «нормальные», «пролетарии», «умники» и «наемные». Наемными считались те, кому платили, — начиная с кухарки, за нищенскую зарплату вкалывавшей с пяти утра до десяти вечера, и заканчивая имеющим ученую степень главврачом. Он зарабатывал за месяц больше, чем она за целый год, хотя появлялся в клинике лишь тогда, когда кто-то действительно сходил с ума: пытался покончить с собой или убить другого пациента. «Нормальными» считались обычные сумасшедшие, «пролетариями» — те, кто опустился на низшую ступень не только социальной лестницы. Панковские «пролетарии» не имели ничего общего ни с теми, о ком писали Маркс— Энгельс — Ленин, ни с теми, кто живет, к примеру, в Северной Корее; так здесь называли тех, кто не отличался интеллектом и вел себя подобно агрессивным футбольным фанатам, отвергая хорошие манеры, — к примеру, демонстративно портил в столовой воздух. «Умники» считали себя лучше других, поскольку некоторые из них имели образование, а остальные хоть раз в жизни прочли газету, в которой картинок меньше, чем текста, и с пафосом об этом рассказывали, не к месту употребляя непонятные им самим слова. Им казалось, что таким образом они выделяются на фоне психов, которых они презирали, не желая признавать, что и сами являются таковыми. Они не видели разницы между интеллектом и